Глеб Исаев - «Травести»

— Готово, — крикнул он, сноровисто повторяя ритуал облачения. — А я, пожалуй, тоже прыгну, разомну косточки. Тряхну, хе–хе, стариной, — мелко засмеялся Михаил Степанович. Перетянутую брезентовыми ремнями шубейка и натянутая на лицо белая маска под облезлым треухом выглядели настолько дико, что, несмотря на всю трагичность момента, не сдержалась, хрюкнула.

— А это еще зачем? — ткнула пальцем в маскарадное облачение.

— Наверху холодрыга, ветер, а я крем от морщин не захватил, — глухо отозвался старик с невероятной серьезностью. — Тебе–то поди наплевать, а мне еще обратно, домой ехать, Миньку кормить.

Невольно вспомнив черный нос пуговицу, ткнувшуюся ей в руку Оля ощутила вдруг чувство какой–то неправильности всего происходящего, даже легкой обиды. Еще несколько минут и ее совсем не будет, а старый хрыч беспокоится о какой–то ерунде. Однако взяла себя в руки, сжала зубы, гоня секундную слабость.

Глухо хлопнул закрывшийся люк, отсекая солнечный свет. Самолетик зарычал двигателем, дрогнул и вдруг сноровисто побежал вперед, ощутимо подпрыгивая на неровных стыках бетонки. Мелькнул в иллюминаторе полосатый скворечник вышки. Внезапно тряска прекратилась, звук выровнялся, а самолетик задрал нос и полез вверх, взбираясь по крутой горке. Совсем рядом с крылом пронеслись верхушки деревьев, показался и исчез где–то внизу игрушечным домик, разрезав бесконечное белое поле убежала вдаль нитка дороги.

Проткнув случайное молочно кисейное облачко, самолетик набрал высоту, выровнялся. Ослепил, ударив в глаза, нестерпимо яркий свет солнца. Оля зажмурилась. И тут коротко пискнул сигнал.

— Готова? — крикнул дедок, перекрывая шум, поднялся с брезентового стула–лавочки.

— Ну, что, Иваныч, как твоя–то? — поинтересовался он у вышедшего из кабины пилотов мужичка в меховой куртке.

— Спасибо, Михаил Степанович. Все нормально. Выздоравливает, привет передает. Кланяться велела. В гости зовет.

— Ну вот славно, зайду как ни будь. — Кивнул безликой маской дед.

— Пора, что ль? — глянул он в полукруг иллюминатора. Военный уперся в рычаг и потянул дверь. Засвистел пронизывающий ветер.

— Сколько? — поинтересовался дедок у выпускающего.

— Восемьсот, — отозвался летчик.

— Оля, вот эта ерундовина называется «кольцо». Обхвати. Так, нормально. Если передумаешь на тот свет, тяни на себя, нет — не тяни. Видишь, все просто.

— Ну, с богом, — он посторонился, уступая дорогу даме.

Оля задержалась на миг и решительно шагнула в бездну.

— Ого, — уважительно крякнул механик.

— А то?.. — горделиво пробормотал старик и рыбкой, на лету группируясь, сиганул следом за спутницей.

Подхваченная бешеным потоком, крутанулась через голову и вдруг увидела, как удаляется зеленый профиль крыла. Обожгло понимание: «Все это всерьез. Солнце, ветер, небо. Они будут. А я?» — заметались испуганной стаей суматошные мысли. Обвалилось куда–то вниз сердце. Вышибая слезы и тут же унося их, резал лицо ледяной ветер. Распахнула глаза и в размытых очертаниях увидела землю. Она росла, невероятно быстро приближаясь.

И тут, ломая все доводы рассудка, захлестнул сердце страх.

«Жить, на хрен… жить», — рука сама собой рванула кольцо. И не было в мире силы, способной удержать ее в этот миг. Но ничего не случилось. Свободное падение продолжалось.

А в сердце заметалась паника, бесконтрольная, животная. Она вновь попыталась дернуть болтающийся тросик. И тут рвануло. Но боль принесла такое счастье, что она заорала. Закричала так, что сбилось дыхание. Полет замедлился, перешел в парение, вдруг мимо пронеслось что–то большое, черное. Глянула вслед и сообразила, это летит ее спутник: «А он? Что же?»

И тут только пришло понимание, как быстро летела она на встречу с землей. Но вспыхнул белоснежный цветок, и внизу распустился еще один купол. Оля подняла голову. В разрывы шелкового шатра виднелось небо.

— Аве Мария, — неожиданно вырвалось у нее. Голос было не слышно, но на сердце стало так же легко и чисто, как в этом небе.

Земля начала расти, различимы стали пятна сугробов на заснеженном поле. Удар согнул ноги и повалил набок. Потянул за собой купол. Откуда–то сбоку выскочил старик. Погасил громадный шелковый кокон, помог подняться.

Оля стояла посреди снежной пустыни. Мыслей не было. Только счастье. Она жива. И тут из глаз хлынули слезы. Не те, выбитые ударами ледяного ветра, а сладкие, приносящие покой и радость, слезы. Размазывая соленые ручейки рукавом мягкой замши, повернулась к деду.

— Поехали, Оля, — он кивнул на стоящую неподалеку «копейку». Из машины выбрался кто–то в комбинезоне и начал сноровисто убирать свернутые парашюты. Тепло салона, журчание двигателя навеяли сон. Оля вдруг вздрогнула: — А если бы не дернула? — спросила она, глядя на невозмутимо рулящего Михаил Степановича.

Он хмыкнул: — Cо мной бы спускаться пришлось, делов–то. Неужто, я б не поймал. Хм, чтоб у Степаныча курсант разбился? Да это позор на весь округ. Спустились бы, — он замолчал. Молчала и Ольга. Закрыла глаза, вспоминая мелькание облаков. И тут что–то щелкнуло. В голове пронеслись, пусть говорят, что не бывает, но за долю секунды промелькнули сотни, тысячи кадров. Садик, ободранный паровозик на участке. Березка с обломанными ветками. Парты и доска с надписью мелом. Колченогое уютное кресло, и мама в нем, с неизменным вязанием в руках.

Она распахнула глаза. И прошептала хрипло: — Я вспомнила. Степаныч, я вспомнила…

Дедок горделиво улыбнулся и повертел головой: — А то?.. Ну и умница. То и ладно…

Утро принесло новые заботы. Позавтракали и, как по молчаливому уговору, двинулись в гостиную. Сели у камина.

— Михаил Степанович, а что дальше? — Ольга оторвала взгляд от багровых сполохов:

Дед вынырнул из старческой дремоты: — Ась? Дальше–то? Так жить надо… Да не хмурься ты, понял я вопрос твой. Давно жду, когда спросишь.

— Скажу сразу. Про банк и прочую ерунду это я так сказал, чтобы тебя от глупых мыслей отвлечь. Баловство это, — он махнул рукой, не считая нужным продолжать.

— Прежде всего, решить должна, для себя. Хочешь все назад вернуть или…

Она дернула головой, отвергая саму возможность обсуждения…

— Отомстить хочу. Сильной стать, мразь эту не бояться. Жить без страха, — добавила чуть тише: — Всю жизнь чего–то боюсь. В детстве — одной оставаться. Потом — боли, насмешек. А теперь — это. Надоело. А назад в театр не вернусь. И к Петьке тоже. Сгорело все.

— Буду сильной, смогу себя защитить, отпор дать.

— Ясное дело, против лома нет приема, — захихикал старик. И добавил ехидно: — Окромя другого лома.

— Дедушка. Ну и для чего так жить, бояться всего? А еще с этим, уродством, — она кивнула на отражение в стекле.