Сергей Заяицкий - Внук золотого короля

За дверью между тем в опустевшем зале (в нем были теперь лишь Томас, его жена, Томсон, Нойс, врачи и два-три лакея) наследники проявляли крайнее волнение.

— Я не понимаю, — говорил Томас, — пора приступать к составлению завещания. Ведь он может умереть с минуты на минуту.

— Да, но как напомнить ему об этом?

— Это ужасно.

— Мистер Томсон, — умоляюще говорила молодая женщина, — пойдите к нему вы.

— О нет, в такую минуту... напоминать о деньгах...

— Господи... он оставит нас нищими.

— Нойс, что делать? — говорит Томас. — Посоветуйте.

— Что я могу сказать!.. Пойдите к нему вы... как сын.

— Ни за что!

— Ну, так как же быть?

Внезапно из комнаты умирающего прозвонил резкий звонок. Лакей мгновенно съежился и юркнул туда.

Все ждали, затаив дыхание.

Лакей вышел.

— Приказали дать побриться.

— Кто?

— Барин...

— Как побриться? Ведь он же умирает!

— Они ожили...

Томас Ринган, не в силах больше выносить ожидание, решительно вошел в комнату. Войдя, он буквально оцепенел.

Его отец очень бодро и твердо сидел на постели, поддерживаемый неизвестно откуда опять появившимся индейцем, и, смеясь, глядел на Володю, который громко храпел, свернувшись в кресле. Увидав сына, старик усмехнулся.

— Ну... я раздумал умирать, докторов гони к дьяволу! Дай-ка вон с того стола зеркальце.

И он стал внимательно оглядывать свои обросшие седым мохом щеки.

— Что это значит? — спросил Томас, выйдя в зал. Он смотрел на докторов сердито, словно они украли у него что-то или насмеялись над ним.

Нью-йоркский профессор пожал плечами.

— Внезапное нервное потрясение. Я же вам ничего не говорил определенного. Он не давал себя исследовать.

— Отец велел вам убираться к дьяволу! — грубо сказал Томас.

Он мрачно пошел к себе в комнату, только теперь почувствовав, до чего устал. Жена следовала за ним, понурив голову.

Доктора расходились, негодующе разводя руками: «Какое хамство!» И только Нойс, оставшись один в зале, так долго и весело хохотал, что негр Сам, поглядев на него с минуту, по собственному почину поднес ему на подносе стакан лимонаду.

Нойс выпил.

— Сам, — сказал он, — ты видел когда-нибудь людей, действительно оставшихся в дураках?

— Только самого себя, масса Нойс, раз десять, а то и пятнадцать.

— Ну так смотри еще на своих господ и на меня!

И весело хлопнув по плечу удивленного негра, он велел постелить себе постель в одной из бесчисленных «комнат для гостей».

На следующий день во всех газетах были одинаковые заголовки, напечатанные огромными буквами.

Джон Эдуард Ринган выздоравливает!

Чудесное возвращение его внука Эдуарда!!

Отмена назначенной жеребьевки!!!

Далее шли подробности.

«Вчера, в тот самый миг, когда умирающий золотой король занес над урной свою худую породистую руку, двери в его спальню распахнулись, и его сын Томас вошел с радостным криком:

— Отец, Эдуард нашелся!

О, это было трогательное зрелище!

Оказывается, Томас Ринган, будучи в красной Москве, куда он ездил для установления торговых связей с большевиками, случайно увидел голого мальчика, у которого было на груди то самое родимое пятно, в виде треугольника, о котором столько писалось в свое время. Ошибиться было невозможно. Вряд ли даже шутница-природа могла позволить себе дважды такую шутку, тем более, что и по возрасту и по цвету глаз мальчик вполне мог быть Эдуардом. Вдобавок его прошлое очень темно и, очевидно, неизвестно ему самому. Мальчик, украденный цыганами, вполне мог попасть в Россию. Кто откроет, кто расскажет о том, какие мытарства претерпел бедный двухгодовой младенец, чтоб из солнечной Калифорнии очутиться в столице снегов и медведей? Но теперь он забудет все эти неприятности. Джон Ринган, увидав возвращенного внука, немедленно отменил жеребьевку, ибо, как известно, назначил ее, лишь дабы наказать своего сына и свою невестку, которые не смогли уберечь ребенка.

Но замечательнее всего, что сам Джон Ринган в результате нервного потрясения почувствовал себя гораздо лучше и не только не умер, но, напротив, стал проявлять прекрасный аппетит и необыкновенную для него жизнерадостность».

Далее шла беседа с нью-йоркским профессором и фотография родимого пятна, очевидно, перепечатанная из старых объявлений о пропавшем мальчике.

В Сан-Франциско в тот день едва не произошел бунт, ибо каждый считал, что у него украли пять миллиардов. Хотели громить дом Рингана, который пришлось оцепить полицией. Колбасник Тфайс с досады высек всех своих детей, мрачный Кроунс повесился, но был во-время снят с крючка, и лишь Джек отнесся вполне равнодушно к своей потере. Он был поглощен своим торжеством, ибо фотография его была напечатана во всех иллюстрированных журналах. Он теперь пользовался на базаре в любой палатке даровым угощением.

Володя зажил странною для него жизнью.

Жизнь эта была настолько непохожа на его прежнюю московскую, что ему порою казалось, не другой ли это человек там в Москве купался в реке, дрался с мальчишками, и ругался с отчимом.

Здесь он жил в большой комнате с двумя окнами в сад, при чем в комнате этой стояли такие чудесные кресла, стулья, шкафы и комоды, что он просто боялся подходить к ним. Не сидеть же в самом деле на таких креслах. Еще смущала его очень необыкновенная чистота постельного белья. Каждый раз, ложась в постель, он напрягал все мускулы, чтобы возможно меньше смять эти гладкие простыни, казавшиеся еще белее от того, что стелил их черный, как ночь, Сам.

Окруженный со всех сторон английской речью, Володя начал очень быстро ее усваивать. Он уже начинал вести по вечерам с Самом беседы наполовину словами, наполовину знаками, при чем оба они при этом чуть не лопались от хохота.

Томас Ринган, а в особенности его жена, относились к Володе очень сдержанно. Ему даже ни разу в голову не пришло обнять или поцеловать свою «мать». Он, несмотря ни на что, верил, что его настоящая мать живет там, в Москве, и по ней он часто грустил бессонными ночами. Однажды тайком от всех послал ей открытку. Негр согласился опустить.

Почти весь день Володя проводил с дедушкой.

Тот учил его английскому языку, учил его сидеть за столом, как подобает миллиардеру, учил играть в шахматы.

Володя начинал очень тяготиться своею ролью, и его стала забирать тоска по Москве, по товарищам.

«Влип я в историю! — думал он, поедая кровавый ростбиф и запивая его каким-то очень душистым вином, — сейчас бы „дедушкина кваску“. Эх! Даешь!» И лицо его при этом омрачалось.

Но тогда «дедушка» словно пугался и начинал всячески развлекать внука, возил его кататься по парку на автомобиле, стрелял с ним в цель, устраивал гонки своих любимых борзых по главной аллее парка.