Елена Крюкова - Золото

– Больно!.. не так дери волосы мне… дай, я лучше сама…

Он отдал ей гребень. Глядел, как она расчесывает волосы, любовался на нее. Как это прекрасно, когда женщина расчесывает волосы. На это можно глядеть часами. Любоваться всю жизнь.

– Я умащу тебя розовым маслом, – сказал он тихо и радостно. – Тебя ведь никогда, никто не мазал розовым маслом?..

Он взял валявшийся на ковре пузырек с хрустальной пробочкой. Отвинтил ее. По покоям разлился томительный запах роз, увядших на солнце.

– Ложись сюда, на ложе мое. Оно же теперь и твое, солнце мое. Оно теперь наше.

Он указал на широкий деревянный настил, устланный богато и щедро мягкими и толстыми шерстяными тканями, звериными шкурами, покрывалами из шелка, виссона и легчайшего иудейского бархата, вырабатываемого в самой Газе. Она послушно легла. Ее колени были подняты и сведены, и царь коснулся их рукой.

– Опусти ноги. Так. И закрой глаза. Я буду умащать тебя розовым маслом, и ты чувствуй, как текут по тебе масляные потоки; как проникают они в твои подмышки, разливаются по твоей груди, затекают внутрь тебя, внутрь жаждущего лона твоего. Я не пожалею сегодня розового масла, что драгоценнее, чем мирро; я заплатил за него сундук красных, чистой игры, рубинов, привезенных из Иберии, от мавров. Освободись! Ты вся сжата. Ты должна раскрыться навстречу моим рукам, ласкающим тебя, умащающим тебя.

Она опустила ноги, вытянула их. Шкура нубийского леопарда, мягкая и ворсистая, щекотала ей спину. Царь налил в ладонь масла. Она закрыла глаза.

Рука излила масло на нее, и тихо заскользила по нежной коже, обводя все ее выпусклости и впадины, все ее ямки и изгибы, все ложбины и холмы; она, зрячая рука, ощупывала все ее тело, изучала, гладила его, молилась ему, запоминала его, ощущала его, ласкала его. Рука поднялась на холмы грудей; они оказались облитыми маслом, и ласка руки обняла их, заставив подняться выше в томительном вдохе. Она чуть не задохнулась. Царь повел рукой вниз. Масло разлилось по животу, она почувствовала это; вне сознанья она раздвинула ноги, и рука царя скользнула у нее между ног, туда, где набухал влажный бутон плоти. Она застонала, чувствуя, как масло льется внутрь нее, обнимая ее теплой душистой лаской, как вместе со сладким маслом скользит, проникает внутрь нее рука царя, пальцы царя, как раздвигаются внутри нее, как нащупывают круглый набухший бутон, и он под лаской раскрывается цветком. Она застонала.

– Кричи, – шепнул ей царь, – кричи. Море шумит вокруг. Никто нас не услышит. Я буду ласкать тебя бесконечно.

Она раздвигала ноги все шире, поддаваясь движеньям его властной руки, стонала все громче. Его палец вошел в нее, танцуя в ней, нащупывая ее детскую тайну. Легкая и острая боль пронзила ее. Он оторвал руку от ее раскрытого горячего лона, наклонил над ее животом голову и стал лизать ее живот, облитый розовым маслом. Его дыханье обожгло ей ее золотые волосы на холме Ашторет. И она вздрогнула всем телом, и громкий стон вырвался из ее судорожно вздохнувшей груди.

Это его язык коснулся ее набухшего бутона. Его губы нашли средоточье ее влажной, томящейся жизни, стали целовать ее, приказывая ей: разверни лепестки, не бойся, раскройся, цвети. Его язык лизал ее девичье разверстое лоно, и она чувствовала, как в его губы течет ее драгоценная влага, неведомый сок, морской белый прибой. Это не бутон; это жемчуг. Это речной жемчуг, перл с Танаиса в смуглых руках рыночных торговок на агоре.

– Ты… так целуешь меня… так не бывает…

– Я так целую тебя потому, что я люблю тебя. – Его шепот влился ей в уши розовым маслом, и она оглохла, перестала слышать. – Я люблю тебя… ты чувствуешь, как вся ты готова принять меня?..

Он оторвал губы от ее лона. Снова провел по ней руками. Руки скользили теперь по ее телу беспрепятственно, быстро, и она ощутила, как ее щек, ее губ, ее шеи, ее плеч и груди, ее живота, а потом и ее бедер, ее голеней и щиколоток быстро, стремительно касаются его губы; царь покрывал ее поцелуями всю – с головы до пят, будто она была не простая рабыня, а великая богиня, и он поклонялся ей.

– Я не богиня… зачем ты так…

Он исцеловал ее стопы и взял в руки ее маленькую, еще совсем детскую ножку. Повернул ступней к себе, к своим губам. И поцеловал ее ступню; и вобрал в рот ее розовую пятку. И она засмеялась громко, залилась смехом, вырывая ногу из его рук, уже откровенно и смело хохоча, играя с ним, дразня его.

– О!.. что ты делаешь… это же насилье… не смей!..

Он взял ее обеими руками за тонкую хрупкую талию. Он был такой большой, высокий, величественный; а она была такая тонкая и хрупкая; как же он обнимет ее, ляжет на нее?.. он ведь раздавит ее… И он еще не снял царские, блестящие одежды свои. Даже когда купал ее в чане с кипятком – не снял.

– Погоди немного. Я разденусь. Муж твой войдет в тебя нагой.

Она, лежа, повернув голову, глядела, как он раздевается. Он раздевался медленно перед ней, позволяя созерцать себя, позволяя ей взволноваться, впервые видя тайну обнаженья; это была самая большая тайна на свете, кроме тайны рожденья и тайны смерти. Сначала на пол легли белые, расшитые жемчугами верхние многоскладчатые одеянья. Затем – исподние, тоже белые шелковые рубахи, что в жару впитывали царский пот, избавляя от удушья и страданий. Потом на пол полетела нижняя тончайшая шелковая рубаха – ее ткали раскосые люди из Желтой Земли. Она поняла, что оттуда: на груди был вышит дракон, драконов не вышивали в странах Срединного моря.

И там, под рубахой с драконом, он был нагой, совсем нагой, гладкий и нагой, будто статуя бога, только под его кожей текла живая кровь, и мускулы вздувались, и она видела, как пылало, вспыхивало игрой и силой его жаждущее ее тело, и она глядела ему в сияющие страстью глаза; и медленно, боясь и желая увидеть, перевела взгляд на его грудь, взбухающую мускулистыми могучими золотыми, загорелыми пластиными, на его впалый живот, и глаза скользили ниже, все ниже, и она увидела то, что ей надо было не видеть, а осязать: резко восставший живой жезл, царский жезл, воздетый царский меч, – и глаза ее метнулись вверх, отшатнулись, как отшатнулась бы она сама от языка огня, лизнувшего ей руку.

Он шагнул к ней. Переступил через сброшенные тряпки. Опустился перед ней на колени. Она раздула ноздри и почуяла, как от него пахнет не мирром, не нардом, не иными благовоньями – острым и терпким мужским потом.

Он взял ее за руку и, вытянувшись, лег рядом с ней.

– Хочешь винограду?.. – неожиданно спросил он. Она с изумленьем услышала в его тихом голосе смущенье. – Я – хочу… давай я тебя угощу…

Он взбросил руку и отщипнул из корзины, стоявшей рядом с ложем, несколько черных пахучих виноградин. Взял их в рот. Она думала – он проглотит их, а он приблизил свое лицо к ее лицу, нашел губами ее губы, она раскрыла губы навстречу его губам, подчиняясь их ласке, и в ее рот, под ее язык, в горло ее стали скользить, втекать из его рта, как втекает молоко из груди матери в рот младенца, черно-синие сладкие ягоды – он кормил ее ягодами из своего рта, он вливал в нее сладость винограда вместе со своей, бьющейся в нем, любовью, и она глотала ягоды, она поняла это: он, вместе с ягодами, весь перетекал в нее, он говорил ей ягодами: я так же сладок, как они, еще слаще, – он дарил ей себя, изо рта в рот, как птица кормит птенца из клюва в клюв, отдавал ей великий подарок жизни.