Михаил Белов - Когда пробуждаются вулканы

Рано утром я полетел на почтовом вертолете в «Зарю». Багрянились вершины вулканов — на востоке поднималось солнце. Вертолет петлял между сопками и скоро выскочил в широкую долину. Еще несколько минут полета — и мы над колхозным селом.

Летчик посадил машину. Село залито солнцем. Мальчишки с санками окружили нас и помогли разгрузить почту. Я увидел Данилу и Корнея Захаровича, спешивших к вертолету… Через несколько минут они были возле меня, мы молча обнялись. Корней Захарович отдышался наконец и сказал:

— Обрадовал ты меня, старика, Петр Васильевич… Если б не ты, не знаю, куда клонилась бы моя жизнь.

— Не меня, а нашу власть надо благодарить.

— Знаю, знаю, Петр Васильевич. Все равно по гроб жизни я в долгу перед тобой.

Тут Корней Захарович повернулся, чтобы скрыть волнение, и пошел вперед. За эти годы он мало изменился. Все те же живые добрые глаза с молодым блеском. Прямая широкая спина. Только вот борода совсем побелела. Мы с Данилой двинулись следом за ним.

Под вечер в доме Кречетова собрались гости. На следующее утро Корней Захарович сообщил, что к нему приезжает жена, и пристально посмотрел на сына. Данила удивленно поднял голову: отец не говорил ему, что женат.

— Не мать она тебе, а мачеха — стараясь скрыть смущение, сказал Корней Захарович. — Не осуждай меня, сын.

— Ну, что ты, батя, — Данила положил руки на плечи отца. — Хочешь, я буду звать ее мамой?

— Когда имеешь дом и хозяйство, мужику нельзя без жены. Какой же дом без хозяйки? — как бы оправдываясь, продолжал Корней Захарович.

— Я все понимаю, батя, и очень рад за тебя. У меня была мама Поля, теперь будет мама…

— Катерина Алексеевна, — подсказал Кречетов.

— Значит, мама Катя.

Екатерина Алексеевна приехала вечером. Переступив порог дома, придирчиво осмотрела обстановку, положила узелок с вещами и только тогда сказала:

— Здравствуйте, Корней Захарович.

— Здравствуй, Катя.

Я хотел ей помочь снять пальто, но она решительно воспротивилась этому. Екатерина Алексеевна принадлежала к тому типу русских женщин, которые и в пятьдесят лет сохраняют миловидность. Она была выше среднего роста, немного полная, руки сильные и цепкие, с широкими ладонями; когда она сбросила на плечи серую шерстяную шаль, я был удивлен короной пышных русых волос; лицо обветренное, румяное. Только пристально вглядевшись, можно заметить в глубине глаз затаенную печаль. Позже я узнал причину этой печали: Екатерина Алексеевна потеряла в войну мужа и двух сыновей. Замуж она вышла, когда ей пошел пятый десяток, и вся ушла в заботу о Корнее Захаровиче.

Данила вернулся, когда мы сели за стол. Увидев Екатерину Алексеевну, он удивился.

— Поздоровайся, сына, — сказал Корней Захарович и подвел к нему жену.

— Мы уже знакомы, батя. Здравствуйте, мама Катя.

Она низко поклонилась и своим певучим голосом сказала:

— Спасибо, Данила Корнеевич, что признал и сердцем принял меня. Не мачехой злой, а матерью родной буду тебе.

На другой день на попутном тракторе прибыло имущество Кречетовых. Правление назначило Корнея Захаровича прорабом колхозного строительства. На фабрику зелени, как здесь называют тепличное хозяйство, послали другого человека. Среди домашних вещей меня заинтересовали превосходно написанные картины, и особенно автопортрет Марины Семеновны Сенатовой.

— Вы ее знаете? — спросила Екатерина Алексеевна. — Марина и Варя часто проводили отпуск у нас на заимке. Хорошие сестры…

Мое сердце билось сильнее обыкновенного. Ночью я долго не мог уснуть. В комнате мерно и торжественно отбили часы. Данила вдруг приподнялся с постели и, по-детски вытянув шею, слушал бой часов. Луна смотрела в окно, было тихо в комнате.

Еще два дня я пробыл у Кречетовых. Данила уехал накануне в кратер Синего. Пора и мне на лимровские воды. Сегодня ожидается почтовый вертолет. Корней Захарович просит еще погостить два дня, соблазняет охотой на горных баранов, но какой из меня охотник с больной ногой?

— Ну куда вы спешите, Петр Васильевич? — говорил Корней Захарович во время завтрака. — Сколько времени не виделись. Удастся ли еще встретиться — одному богу известно.

— Полно вам, Корней Захарович, — сказал я, обняв его. — Еще на свадьбе у Данилы погуляем.

Я оделся, но что-то удерживало меня в этом гостеприимном доме. Мои глаза невольно остановились на автопортрете Сенатовой. Екатерина Алексеевна, кажется, угадала мое желание. Во время завтрака я сидел напротив картины и отводил от нее глаза, как только ловил на себе пристальный взгляд хозяйки дома. Ох, женщины, женщины, как вы иногда проницательны! Екатерина Алексеевна молча сняла картину, завернула ее в белый платок и протянула мне.

— Дай бог вам счастья, — тихо сказала она.

Может быть, с моей стороны желание иметь автопортрет Сенатовой было мальчишеством, ведь на пятом десятке не влюбляются с первого взгляда, но Екатерина Алексеевна женским сердцем лучше, кажется, поняла меня, чем я сам себя. Потом, кто бы мог предполагать, что дело примет такой оборот. Мне ничего не оставалось делать, как принять подарок.

— Спасибо, — сказал я и направился было к двери.

— Постой! Постой! — сказал вдруг Корней Захарович. — А дневник Андрея Николаевича? Что с ним делать?

О дневнике Лебедянского мы вспомнили в первый же день моего приезда в «Зарю». Данила тогда сказал, что он будет читать после меня, как об этом договорились в Хабаровске. Больше разговора о тетрадке у нас не возникало. Из реплик Корнея Захаровича в тот вечер мы поняли, что ему тяжело вспоминать прошлое. Он дорожил и сейчас дорожит памятью о Лебедянском. Среди имущества, привезенного с заимки, есть старая разбитая нарта. Зачем эту рухлядь берегут — я узнал только вчера: оказывается, на ней Корней Захарович возил профессора Лебедянского к кратеру вулкана Северного. Вчера он рассказал историю находки дневника. Но в нем ничего интересного для меня нет.

— Передам дневник Даниле или Соколову, — сказал я и положил тетрадь в сумку.

Вертолет давно поднялся в воздух, давно скрылось село, а я все еще смотрел в окошечко и думал о том, что, может быть, и мне в жизни улыбнется личное счастье.

Вот уже неделя, как я знаком с Мариной Сенатовой. Мы охотно беседуем на самые разнообразные темы. Ее общество мне приятно. Сегодня она пригласила меня к себе домой. Я застал ее за работой. При моем появлении она повернула недописанную картину к стене.

— Да тут у вас художественный салон! — воскликнул я, взволнованный.

— Боюсь, со временем картины выживут меня из дома, — засмеялась она.

Я люблю живопись, и то, что я видел, несомненно было озарено ярким самобытным талантом. Поражал неистовый темперамент художника, яростная его потребность запечатлеть наиболее типичные проявления советской жизни. Образы, переполнявшие воображение автора, заставляли его спешить, работать неутомимо, скорей, скорей, лишь бы освободиться от творческой силы, которая рвалась наружу, тяготила и не давала покоя. Картины увлекали неудержимой экспрессией, жизненностью, и как бы сами собой, естественно, возникали прекрасные формы. Почерк художника внешне прост. Картины понятны с первого взгляда. Но эта внешняя простота — только дверь, в которую ты можешь войти сразу, а проникнуть вглубь — лишь в меру своего разумения и способности быть отзывчивым на искусство.