Виталий Олейниченко - Красное золото

На месте боя было найдено пятьдесят шесть убитых и раненых колчаковцев. Тщательный и пристрастный допрос пленных, проведенный в штабе полка, не дал никаких результатов по причине крайней враждебности контрреволюционного элемента.

Решением Военно-Революционного Комитета пленные, не принявшие Советскую власть, которая есть счастье для всего трудового народа, были расстреляны.

Наши потери составили двадцать восемь человек убитыми и тридцать два человека ранеными. Вечная слава павшим за Мировую Революцию красным героям!

Комиссар Отдельного революционного пехотного полка

имени товарища Максимильяна Робеспьера

Иван Макуха.

… июля 1920 года»

Натужно скрипнув, приподнялась крышка темного от времени огромного сундука с позеленевшей медной оковкой. Стоящий рядом со мной одноногий бородатый мужчина в неопределенного цвета долгополом камзоле и потрепанной треуголке одобрительно мотнул головой — сверкнула массивная золотая серьга в ухе — и довольно осклабился. Я зачерпнул из сундука обеими руками — и потекли меж дрожащих пальцев желтые кружочки монет, искрящиеся в пламени смоляного факела прозрачные камушки, нитки вбиравшего свет жемчуга… На широченном, как галерное весло, плече моего спутника оживленно завозился, хрипло каркая, огромный пестрый попугай. Монетки с мелодичным звоном нескончаемым ручьем проливались обратно в темное чрево древнего сундука. Звон становился все громче, громче…

Я проснулся.

Будильник трезвонил весело и нагло, словно радуясь полнейшей своей безнаказанности — накануне, перед тем как рухнуть в постель, я специально отставил его пластиковое цилиндрическое тельце подальше от себя, чтобы утром не прихлопнуть рефлекторным жестом дребезжащую кнопочку и не провалиться обратно в сладкий рассветный сон. Будильнику было, конечно же, совершенно безразлично и то, что вчера (а вернее — уже сегодня) я добрался до кровати в четвертом часу ночи, и то, что он своим назойливым треньканьем только что лишил своего хозяина счастливо обретенного пиратского клада, пусть даже и вполне виртуального…

Полетело на пол решительно сброшенное одеяло, но на этом вся моя решительность и закончилась. Я с превеликим трудом придал телу вертикальное положение, опустив моментально покрывшиеся «гусиной кожей» ноги на холодный линолеум, и некоторое время еще посидел так, не открывая слипшихся глаз и слегка покачиваясь корпусом, как мусульманин на молитве. Просыпаться не хотелось категорически. Для того, чтобы одурманенный сном организм смог заставить себя открыть глаза, ему надо было срочно вспомнить что-нибудь важное, что-то такое, ради чего действительно стоило претерпеть сие истязание… «Интересно, — подумал я отстраненно, — а в богатом арсенале господина Торквемады имелась пытка ранним вставанием после третьей… или уже четвертой?… полубессонной ночи? Впрочем, это вряд ли, он был человеком простым: ломик там, или клещи, или еще какая железка…»

Проснуться, однако, все же пришлось — пакостное сознание поднапряглось и одарило меня печальным воспоминанием о том, что послезавтра архив закрывается на месячные каникулы, и если оставшиеся два дня я не проведу в его огромном полутемном зале, по уши зарывшись в пыльные папки «Дел», то о защите кандидатской этим летом в очередной раз можно будет накрепко забыть. И тогда я не получу высокое звание «старшего научного сотрудника» и, соответственно, не смогу претендовать на повышение. Конкуренция, знаете ли, не только среди олигархов всяческих буйным цветом цветет, но и среди нас, простых нищеватых бюджетников. И грызня при этом зачастую стоит такая, что жуть и оторопь берет: визги, крики, стукачество, подсиживания, жрут один другого с радостным чавканьем, только брызги в стороны летят, да капает кровь с кривых клыков. Куда там олигархам и прочим претендентам на трон…

Кстати о нищете: прибавку к зарплате я тоже не получу… Жалкую прибавку к жалкой зарплате, — мерзко хихикая, услужливо подсказал внутренний голос, с давних пор игравший в моей однообразной жизни нечто вроде роли адвоката Дьявола. Или Бога — по ситуации.

Крыть было нечем. Я досадливо поморщился, как обычно морщатся люди, услышавшие давно известную, но не ставшую от этого более приятной, правду. О себе… Ну не получу, что с того — мир же от этого с ног на уши не перевернется? — вступил я с самим собой в совершенно безнадежный, как мне уже неоднократно доводилось убеждаться, диалог… Ну и аргумент, — пристыдил меня сидящий внутри оппонент, — пятый «Б», вторая четверть, ей-богу! Не перевернется, конечно, только миру, понимаешь, и есть дел, что ради тебя, дурака такого, на голову становиться. А вот Катюша тебя всенепременнейше бросит… О, пардон, уже бросила!..

Я с грусть вспомнил, что, действительно, Катюша меня, дурака такого, уже бросила. Позавчера. Без объяснения причин. Я предполагал, конечно, что в качестве «одной возлюбленной пары», как поется в известной песне про то, как шумел камыш и гнулись деревья, мы с ней просуществуем не очень долго, но в глубине души все же теплил надежду, что расставание наше произойдет попозже, где-нибудь к июлю, когда я разберусь, наконец, с затянувшейся до неприличия защитой кандидатской диссертации и получу достаточно свободного времени на переобустройство личной жизни.

Не вышло.

Я осторожно поплескал холодной водой на щеки. Бритва брила из рук вон плохо, что вовсе не было странным: бедным одноразовым станком я скоблился уже дней десять… Зато не порежешься — утешил меня вполне резонным замечанием внутренний голос.

Я яростно драил щеткой зубы и вспоминал…

…С Катюшей мы познакомились в убогой «Пельменной», расположенной недалече от облупившегося здания моего краеведческого музея. Я как раз разбежался с Олей — на редкость мирно и с взаимной симпатией друг к другу — а потому был благодушен и слегка пьян. Радуясь тому, что операция расставания прошла успешно, я сидел себе за исцарапанным столиком у окна, лениво ковырял щербатой вилкой сдобренные уксусом серые скрюченные пельмени и пил дрянную водку из рифленого пластикового стаканчика. Когда водка была почти допита, а на тарелке испуганно ежился последний уцелевший шедевр местного кулинарного творчества, за мой столик подсела невысокая шатенка с серыми глазами и умильной челочкой, выбивающейся из-под полосатой вязаной шапочки. Видимо, она очень хотела кушать, потому что в эту дыру ходят либо люди, совершенно обездоленные в смысле финансов (вроде меня), либо те, кто готов умереть от голода и рискует попросту не успеть добраться до менее опасных для здоровья точек общепита.

Девушка осторожно, словно проверяя на наличие яда, откусила от худосочного пельменя и поморщилась. Я знал, что именно ей не понравилось, а потому, перегнувшись через спинку стула, взял с соседнего столика солонку и поставил ее перед изголодавшейся шатенкой. Наверное, будь она американкой, на основании предложенной ей солонки она обвинила бы меня в сексуальном домогательстве. Но девушка была нашей, без затей, а потому просто мило улыбнулась… На следующий день я снова подвергал жизнь риску в той же «Пельменной» и увидел ее в очереди к кассе. Шатенка поймала мой взгляд и сделала сосредоточенное лицо, вспоминая. По всей видимости, будь она американкой, на основании повторной встречи она обвинила бы меня в сексуальном преследовании. Но девушка была нормальной, без отклонений, а потому мы просто познакомились и разговорились, а в конце рабочего дня встретились на автобусной остановке и поехали ко мне. Смотреть монографии. Что это такое, Катя не знала и была страшно заинтригована. До монографий дело, однако же, не дошло, а вот до постели, напротив — дошло едва ли не сразу по приезде… Будь она американкой, на вполне бесспорных основаниях у нее открылось бы широчайшее поле для деятельности, вплоть до полного импичмента. Но Катюша была более чем нормальной, а потому просто осталась у меня жить.