Виталий Олейниченко - Красное золото

Впрочем, допускаю, что был не слишком объективен и она действительно была ничего себе. Но не для меня, потому что относилась, к сожалению, к породе женщин, которые столь неприкрыто и страстно желают выйти замуж («Лучше муж — пингвин, чем никакого!» — говорила Люба), что начисто отбивают охоту иметь с ними какие бы то ни было отношения. В итоге они, как правило, остаются старыми девами (в смысле — не замужем) и со временем из них получаются образцовые настоятельницы монастырей или не менее образцово-показательные старухи Шапокляк. Второе — неизмеримо чаще.

Потом я бросил пить и тут же возникла настоятельная потребность с Любой расстаться. Моих доводов о том, что мы с ней разные, что мне с ней неинтересно, потому что она даже «Кто сказал Мяу?» не читала, и что наши души вообще вращаются в разных плоскостях, она не понимала. Или боялась понять. Тогда мне пришлось соврать и я, тяжело вздыхая, поведал, что страстно влюбился в другую и жить без нее ну никак не могу. Люба не верила правде, но легко поверила лжи, потому что данная причина разрыва единственная была ей понятна и доступна. После долгих воплей и обвинений в краже лучших лет жизни, в действительности представлявших из себя четыре месяца с небольшим, мне удалось, наконец, благополучно выпихнуть ее за дверь. Еще года два она мне позванивала с периодичностью раз в две-три недели, материла моих гипотетических «лахудр» и меня, подлеца, а попутно удостоверялась с надрывом: «Нет, ты скажи, ну неужели тебе было со мной так уж плохо?», явно не веря в саму возможность того, что кому-то с ней может быть не хорошо.

По телевизору пустили рекламный блок. Один известный на всю страну артист с одутловатым от беспробудного пьянства лицом искрился натянутой улыбкой и демонстрировал некий медицинский препарат, прекрасно защищающий его, известного на всю страну артиста, печень от вредоносного воздействия алкоголя. Потом на экране возникла угрюмая тетка в черном, похожая на Серафиму-Пистимею из телесериала «Тени исчезают в полдень». Она совершала сложные пассы руками — почему-то на фоне иконостаса — под вкрадчивый тенорок, извещавший о том, что почетный член («Почтенная членша» — вслух сказал я) Общества колдунов России потомственная белая ведьма Акулина Шабашская на основе древних рецептов и новейших технологий снимет похмелье, сглаз, порчу, корчи, свинку, рожу, лихорадку «Q», пляску святого Витта и беременность на любых сроках. Колдунья просипела что-то вроде: «Ноу-хау, ноу-хау…» и волкасто ощерилась напоследок. Да уж, в живую такую узришь, как разливать-то забудешь, не то что похмелье…

…А еще раньше была Люда. Люду я буду помнить, наверное, до гробовой доски, потому что ее я, по-видимому, даже любил. Во всяком случае, мне никогда не было с ней скучно, что бы мы ни делали и о чем бы ни говорили. Частенько мы спорили до хрипоты, потому что я не люблю уступать, если уверен в своей правоте, а ей, похоже, нравился сам процесс. Потом мы пили вино и она рассказывала о своем муже: получалось, что из любимого им куда больше Люды компьютера зачастую оставались торчать лишь его тощие ягодицы, что для нормальной семейной жизни, как известно, достойным подспорьем служить никак не может. Я искренне считал ее мужа идиотом, тихо радовался, что у меня нет компьютера и громко жалел ее, чего она терпеть не могла, и тогда я жалел ее потихоньку, чтобы она не заметила. Но иногда она замечала — и тут уж мне приходилось жалеть себя… Я говорил Люде, что люблю ее, но она не верила. И зря, потому что на тот момент я говорил совершеннейшую правду. А может быть, и не зря, потому что через какой-то неуловимый миг все менялось — и я уже ни в чем не был уверен. Она всегда жила завтрашним днем, а я — днем сегодняшним, а потому постоянно за ней не успевал. В общем, мы не совпадали по времени, что, впрочем, нисколько нам не мешало чувствовать себя счастливыми. Несколько раз мы расставались: то она уходила от меня, то я от нее, — но каждый раз не надолго, потому что вместе нам было тесно, а порознь — скучно…

Люду у меня отбили. Кто именно и каким образом — я не знаю, да и знать не хочу, если честно. Все это было давно, а я до сих пор вижу ее во сне, и саднит в груди что-то незаживающее. Как ранка во влажном климате.

После клыкастой Акулины показали бойкий и не очень приличный мультик, в конце которого густой бас, весьма похожий на генеральский, строго приказал пользоваться исключительно конверсионными презервативами: «…Мы семьдесят лет клепали противогазы! Доверьтесь нашему опыту, потому что ваша женщина нам доверяет!»… Жуть! Потом возникла ярко освещенная сцена, на которую, толкая друг друга локтями, суетливо выбежали некие субтильные мальчики — и телевизор пришлось выключить, чтобы не испортить себе на весь грядущий день и так не шибко радужное настроение их бодреньким «Ай-яй-яй, мочалка!» в стиле новомодной столичной группки «Руки на капот!»…

…До яркого романа с Людой у меня имел место быть долгий-долгий и достаточно ровный роман с Нелли. Не знаю, кто из родителей додумался назвать отнюдь не воздушную, а даже, напротив, несколько перекормленную девицу (она и в младенчестве была такой, я фото видел: сплошные перевязочки, даже на лбу) сим зефирическим именем, но она всячески старалась ему соответствовать. Нелли стремилась своей неземной возвышенностью заменить мне весь мир, а не могла заменить даже плохонькой столовой. Каждый раз, когда на нашем пути попадались изукрашенные пошлыми ленточками свадебные лимузины, она пребольно толкала меня локтем в бок и томно закатывала глаза. Намек был столь прозрачен, что мне немедленно хотелось сотворить что-нибудь исключительно гадостное, дабы меня поскорее разлюбили и перестали травмировать мои бедные ребра. При этом Нелли так часто интересовалась, люблю ли я ее, что от меня вообще стало ускользать значение этого высокого слова, и я на полном автомате твердил заученно: «Люблю, люблю, люблю…», как один небезызвестный попугай — про пиастры, пиастры, пиастры… А она в подтверждение оного неземного обожания постоянно ожидала и требовала от меня всевозможных геройских благоглупостей в стиле пылкого графа де Бюсси. Как-то мы катались по Шельде на прогулочном катере и когда по палубе величаво проплыла тень огромного железнодорожного моста, она с ужимками Скарлетт О`Хары поинтересовалась, могу ли я ради нее прыгнуть с этого инженерного сооружения. Я очнулся от созерцания плывущего за бортом мусора, посмотрел на Нелли с сожалением и честно ответил, что, конечно же, нет. Она, кажется, обиделась, но вопросов дурацких больше не задавала…

Зато у Нелли было одно, безусловно, наиположительнейшее качество, долгое время искупавшее ее детскую инфантильность и прочие мелкие недостатки: она совершенно бесподобно занималась сексом, не признавая никаких табу и ханжеских морализирований. Правда, сама она предпочитала говорить «занималась любовью», а я ей в перерывах между этими занятиями пытался объяснить, что заниматься можно чем угодно, но только не любовью, потому что любовь — это чувство, как дружба, например, и разве можно заниматься чувством? Ведь это же все равно, что сказать: «Давай займемся дружбой!» или «Давай займемся симпатией!», ты только представь себе, как будет выглядеть этот процесс… Вот у антиподов один Президент вместо того, чтобы заниматься сексом, занялся любовью — make love на их наречии — и чуть было, бедолага, не слетел со своего трона. А занимался бы сексом, как все белые люди, все было бы о`кей. До сих пор бы весь женский обслуживающий персонал их Белого Дома к нему в очередь бы строился, суетливо помаду с губ стирая…