Виталий Олейниченко - Красное золото

Но так или иначе, мне безумно нравилось то, чем она со мной занималась, как его ни назови… Потом она меня бросила, потому что я не мог ее достойно содержать. Достойно — по ее меркам. Это было правдой, потому что я был беден. По ее меркам.

Сейчас она трудится содержанкой у одного лысенького, корявенького и толстенького, но зато широко известного в областных промышленно-политико-криминальных кругах дядечки. У дядечки есть все, что нужно: шикарная квартира, в которой, говорят, можно заблудиться; загородный коттедж, похожий на Брестскую крепость; сколько-то-сотый «Мерседес»; жена сопливого возраста — разумеется, победительница очередного конкурса, то ли «Мисс Памперс города», то ли «Мисс Тампакс города», то ли еще что-то не менее прокладочное. И, само собой, у кривенького-лысенького имеется стайка наложниц вроде Нелли, которые в его отсутствие ходят друг к другу в гости, пьют «Мартини» и хвастают хозяйскими презентами. Дабы сохранить все сие великолепие, дядечке приходится на своем «Мерсе» катать целую роту автоматчиков (они у него, по-моему, даже в багажнике сидят, с пулеметом, как в революционной тачанке). А на крыше его офиса, как утверждают знающие люди, бдит в ожидании сигнала эскадрилья штурмовиков прикрытия… Мне всегда было интересно: ради воздушно-зефирической Нелли этот дядечка сам с моста сигал, или за него это мероприятие исполнили его автоматчики, всей ротой?

Я прихлебывал обжигающе горячий кофе и погружался в воспоминания все глубже…

…Еще раньше в моей жизни безраздельно царила Лера. По-настоящему ее звали Валерия, но она собственное имя жаловала не очень и всех просила называть ее просто — Лера. Когда я, готовясь к проведению уроков, что-то писал, она присаживалась рядом и говорила: «Пиши, пиши, я тебе мешать не буду, я просто посижу здесь тихонько…», а когда я уже погружался в тему, начинала мечтательно шептать, что вот как это замечательно, когда я сижу и что-то там пишу, а она тихо-тихо, как мышка, понимаешь, сидит рядышком и молчит, молчит, молчит, потому что знает, что мне для работы необходима тишина… Потом она начинала что-то напевать или рассказывала, опять же шепотом, чтобы не мешать мне сосредоточиться на моих разложенных по всему столу бумажках, про какую-то дуру-Люську, и как та хочет понравиться шефу, а шеф, козел старый, к ней, к Лере, клинья подбивает, но только это все зря, потому что у нее есть я (вот спасибо-то мне!), но она поподробнее расскажет обо всем этом потом, когда я закончу работать, а пока она сидит молча, как и обещала, и ну ни капельки мне не мешает, правда ведь?… Потом Лера включала воду и принималась со звоном и криками «Ой! Горячая!» мыть посуду, а я сидел, тупо уставившись в нетронутые листы, и терпеливо ждал, когда же она, наконец, намолчится…

Она спрашивала, о чем я думаю, и я рассказывал ей о вечной конфронтации веры и логики — она слушала очень внимательно, а когда приходило время задать какой-нибудь вопрос по существу, спрашивала, не хочу ли я, случайно, бутерброд с сыром, потому что больше у нас все равно ничего нет, а сыр хороший, она его в гастрономе брала, в том, что за остановкой… Я замолкал на полуслове и покорно соглашался, что да, совершенно случайно и именно в этот самый момент я страстно хочу бутерброд. С сыром. И тогда она вдруг говорила, что я в корне не прав, потому что «логика» происходит от греческого «логос», а слово «вера» — исконно русского происхождения, и сравнивать их, таким образом, нельзя. Тут уж я терялся безнадежно и жалобно пытался объяснить, что сравниваю не слова, а то, что за ними стоит, но это была для Леры уж совершеннейшая высшая математика… Понять ход ее мыслей было делом абсолютно нереальным. Думаю, никакого особого хода и не было, а было в ее симпатичной головке элементарное броуновское движение обрывков фраз, услышанных когда-то давно в школе и услышанных сегодня утром в автобусе… Лера была девушкой славной, но с ужасно рассеянным вниманием: она всегда все забывала и в конечном итоге, видимо, запамятовала, что у нас существуют некие отношения. Просто однажды вдруг не пришла. Не иначе — по причине прогрессирующей забывчивости. Звонить ей и объясняться я не счел необходимым, но жалко было ужасно. До сих пор, пожалуй.

До выхода из дома оставалось еще минут десять. Я курил у полупрозрачного от грязных дождей и моей бесхозяйственности окна. Прибитый снаружи к оконной раме старенький термометр показывал минус десять — по нашим меркам и не мороз даже, а так, смех один…

…В морозном январе девяносто второго года, когда я учился на третьем курсе, в моей бурной студенческой жизни откуда-то вдруг образовалась девушка Таня. О, как же она меня любила! Чтобы пуще мне нравиться и вообще — соответствовать, она старалась перенять не только мои привычки, но и многие речевые обороты. Правда, «ибо» регулярно путала с «дабы», а «баснословно» употребляла вместо «безусловно», не чувствуя, очевидно, особой разницы. Таня считала меня ужасно умным и буквально заглядывала в рот, когда я что-то излагал. Мне это, конечно, льстило, но в целом наша любовь была похожа на летаргический сон… Недавно мы случайно пересеклись в одной компании — она вышла замуж за директора мелкого турагентства и теперь, желая сообщить, что ездила по магазинам, говорит, что у нее «был трансфер в шоп ту вэйс». Слава богу, что она не вышла за бандита или гинеколога.

Во дворе какие-то умники накопали зигзагообразных глубоких траншей (Миша сказал бы — для стрельбы стоя на лошади) и пока я их обходил, стараясь не поскользнуться и не свалиться в черную, исходящую горячим паром, глубину, раздолбанный желтый «Икарус», испустив мне в лицо сизые клубы вызывающего судорожный кашель дыма, резво укатил прямо из-под моего носа. Автобусы у нас и в лучшие времена ходили раз в пятилетку, но не идти же пешком до центра, — пришлось ждать…

…А предшествовавшая Тане Аня, напротив, сама требовала постоянного внимания, и когда ей оного внимания не оказывали в достаточной мере, принималась изображать трагичную фигуру не понятого современниками лорда Байрона. В юбке. Она произносила страстные монологи — я не реагировал, стараясь не провоцировать развитие и углубление ее душевных терзаний. Тщетно, потому что изводила она себя исключительно ради самого процесса вышеозначенных терзаний и остановить в этот момент поток ее претензий к миру (в целом) и ко мне (в частности) не смогли бы даже герои-панфиловцы. Если Аня заводилась, а я продолжал читать, она вырывала книгу у меня из рук; если я пил кофе — обливала меня кофейной гущей, — я молчал, как коммунист на допросе в деникинской контрразведке, потому что был молод и считал, что все недостатки исправимы, да к тому же и не был окончательно уверен, что это именно недостатки, а не, скажем, прихоть или легкая дурь… Каждый раз дело заканчивалось тем, что она запиралась в ванной и безутешно рыдала. Если бы нас в такие моменты мог видеть сторонний наблюдатель, он непременно окрестил бы меня Синей Бородой, а про Анюту горько процитировал из весьма мною уважаемого Пушкина: