Марк Твен - Похождения Гекльберри Финна (пер.Ранцов)

К вечеру, когда все гости разошлись, я пришел к ней и рассказал, что шум и выстрелы разбудили меня и Сида, но дверь оказалась запертой, а нам захотелось посмотреть на всю эту суету: вот мы и спустились по громоотводу, оба ушиблись маленько и теперь уж никогда не станем больше пробовать лазить из окна. Затем я передал ей все, что раньше говорил дяде Сайласу.

Она отвечала, что готова простить нас; что теперь все слава богу; а от мальчишек ничего путного нельзя ожидать: все они такие шалуны и проказники! И то еще хорошо, что мы живы и здоровы, и за это она должна благодарить Бога!.. Она поцеловала меня, погладила по голове и впала в унылую задумчивость. Вдруг она вскочила, восклицая:

— Господи, уже почти ночь, а Сид еще не вернулся! Не случилось ли чего недоброго с мальчиком?

Я ухватился за удобный случай, чтобы удрать.

— Позвольте, тетя, я сбегаю за ним в город…

— Нет, не надо, — остановила она меня, — Сиди дома: довольно и одному пропадать. Если его здесь не будет к ужину, дядя сам пойдет его отыскивать.

Конечно, он не пришел; и вот тотчас же после ужина дядя отправился на розыски.

Вернулся он часам к десяти, в легком беспокойстве — не смог найти следов Тома. Тетя Салли всполошилась не на шутку, но дядя уверял, что это пустяки — мальчишки всегда таковы, и мы увидим шалуна завтра же утром здоровым и невредимым. Она и успокоилась. Но все-таки объявила нам, что посидит еще немного, поджидая беглеца, и не будет тушить огня.

А когда я пошел наверх ложиться спать, она проводила меня со свечой, закутала одеялом и осыпала материнскими ласками, так что я почувствовал себя ужасным подлецом и не решался даже смотреть ей в глаза. Потом она присела на краю постели и долго разговаривала со мной о том, какой чудесный мальчик Сид! Время от времени она спрашивала меня: как я думаю, не заблудился ли он, не ушибся ли, не утонул ли? А может быть, в эту самую минуту он лежит где-нибудь больной или мертвый, а ее нет при нем, чтобы помочь ему! И слезы градом катились по ее щекам. Но я убеждал ее, что Сид жив и здоров, завтра же утром наверное будет дома; при этом она крепко сжимала мне руку, целовала меня и просила повторить это еще и еще раз — так отрадно ей слышать слова утешения. Уходя, она заглянула мне в глаза кротко и пристально и проговорила:

— Дверь не будет заперта, Том; только ты будешь паинька, не правда ли? Не уйдешь? Пожалуйста, ради меня!

Богу известно, что я рассчитывал уйти, разузнать о Томе; но после этого я не ушел бы ни за какие сокровища в мире.

Бедная, огорченная тетя не выходила у меня из головы, да и Том тоже; я спал очень беспокойно. Два раза за ночь я спускался вниз по громоотводу, обходил вокруг дома и видел, как она сидит со свечой у окна, устремив глаза на дорогу, а глаза эти полны слез — мне до смерти хотелось чем-нибудь утешить ее, но я не мог, только клялся самому себе никогда больше не огорчать ее. В третий раз я проснулся на рассвете, спустился вниз — она все еще сидела у окна; свеча почти догорела; ее старая, седая голова склонилась на ладонь: она заснула.

Том ранен. — Доктор заступается за Джима. — Исповедь Тома. — Тетя Полли приезжает. — Где же письма?

Перед завтраком старик опять ходил в город, но безуспешно: Тома нет как нет! За столом муж и жена сидели молча, понурые, с грустными, убитыми лицами — кофе у них давно остыл; они ни до чего не дотронулись.

— Ах, бишь, отдал я тебе письмо? — спохватился вдруг старик

— Какое письмо?

— То, что я взял вчера в почтовой конторе…

— Ты не давал мне никакого письма!

— Должно быть, позабыл.

Он стал шарить в карманах, потом пошел куда-то отыскивать письмо, наконец, принес его и отдал жене.

— Это из Питерсборо, — сказал он, — от сестрицы.

Услыхав это, я хотел бежать, но от страху не мог двинуться

с места. Однако не успела тетя распечатать письмо, как выронила его из рук и бросилась вон, увидев что-то в окно. Тут и я увидел нечто ужасное… Тома Сойера несли на матраце; позади шел старик доктор, потом Джим в тетушкином ситцевом платье, со связанными за спиной руками; за ними целая толпа народу. Я спрятал письмо в карман и выбежал вон. Тетя Салли с плачем кинулась к Тому:

— Ах! Он умер, он умер, я знаю, что умер!

Том слегка повернул голову и пробормотал что-то несвязное — вероятно, он был в бреду. Тетушка всплеснула руками, восклицая:

— Слава тебе, господи, жив! И того с меня довольно!

Она порывисто поцеловала его и полетела в дом приготовить постель, а по дороге проворно раздавала приказания направо и налево неграм и всем прочим домашним.

Я пошел за толпой посмотреть, что будут делать с Джимом, а старый доктор с дядей Сайласом последовали за Томом в комнаты. Фермеры очень горячились: некоторые хотели даже повесить Джима, для примера прочим неграм, — чтобы те никогда не пробовали убегать, не смели подымать кутерьмы и держать целую семью в смертельном страхе несколько суток. Но другие отсоветовали вешать: вовсе это не годится, негр-де чужой, его владелец вступится и заставит еще заплатить за него. Это немного охладило их пыл. Обыкновенно так и бывает: кто больше всего желал бы повесить провинившегося негра, именно тот менее всего расположен платить за это удовольствие.

Джима осыпали бранью, угостили его двумя-тремя подзатыльниками, но бедняга не говорил ни слова и не показывал даже виду, что знает меня. Его отвели в тот же самый сарай, где он жил прежде, переодели в его собственное платье и опять посадили на цепь; только цепь прикрепили не к ножке кровати, а к большому столбу, вбитому в поперечное бревно пола. Руки и ноги у него были тоже закованы в цепи; кроме того, решили проморить его на хлебе и на воде после такой проделки, до тех пор пока не явится его владелец или пока он не будет продан с аукциона. Яму нашу зарыли и поообещали, что каждую ночь сарай будут сторожить два фермера с ружьями, а днем у двери будет привязан бульдог. Затем, распорядившись, эти господа на прощанье опять принялись ругать Джима, как вдруг явился старик доктор.

— Не будьте к нему слишком суровы, — молвил он, — Джим недурной негр. Придя к больному мальчику, я убедился, что не в состоянии вынуть пулю без посторонней помощи, а он был в таком положении, что я не мог отлучиться и позвать кого-нибудь на подмету; между тем мальчугану становилось все хуже да хуже, скоро он совсем потерял сознание, не подпускал меня близко, говоря, что если я срисую его плот, то он убьет меня, и тому подобные глупости; я увидел, что мне ничего с ним не поделать одному, и хотел пойти за помощью; вдруг откуда ни возьмись является этот негр и предлагает помочь мне. И помог прекрасно. Разумеется, я сейчас же догадался, что это беглый негр. Каково положение! Мне пришлось сидеть там, не трогаясь с места, весь остаток дня и всю ночь. Приятно, доложу вам! У меня в городе несколько пациентов, больных лихорадкой, и мне, конечно, надо было навестить их, но я не решался, потому что негр мог убежать, и тогда меня стали бы обвинять, а между тем ни один ялик не подплывал настолько близко, чтобы я мог окликнуть кого-нибудь. Так я и просидел на месте до самого рассвета; и скажу прямо, я еще не видывал негра такого верного, такого преданного, хотя ради этого он рисковал своей свободой, да и кроме того, измучен он был ужасно: вероятно, много работал за последнее время. За это я полюбил этого негра; скажу вам, джентльмены, такой негр стоит тысячи долларов — и ласкового обхождения вдобавок Я захватил с собой все необходимое; мальчику было хорошо на плоту, как дома, может быть, даже лучше, потому что там тихо, спокойно. Таким образом, я застрял на реке с ними двумя на руках, и пришлось мне просидеть вплоть до утренней зари; тут проплыл мимо ялик. К счастью, негр сидел в это время на краю плота, опустив голову, и крепко спал. Я окликнул людей: они тихо подкрались, схватили его и связали, прежде чем он успел опомниться, так что все обошлось без хлопот. А мальчик был в забытьи; мы обернули весла тряпками, привязали плот к ялику и тихонько, бесшумно подтащили его к берегу. Негр не противился, не произнес ни единого слова. Он не дурной негр, джентльмены, вот мое мнение о нем…