Михаил Федоров - Искатель. 2014. Выпуск №4

Комлев вытащил лист, пробежал по нему глазами и жестко обронил:

— Ну, что стоишь! Лети за ним. И один не возвращайся.

Сразу же после ухода опера в кабинет заскочил взволнованный дежурный:

— Происшествие! Обнаружен труп. Женщина звонила только что. Адрес сообщила. Милиционер у нее мертвый.

— Этого еще не хватало. Личность установлена?

— Да она толком ничего сказать не может.

— Собирай опергруппу, — сказал Комлев, уже натягивая шинель.

Приехав на место, Комлев первым толкнул незапертую дверь. В узком проходе его встретила осунувшаяся женщина в темной юбке и мышиного цвета свитере. Она с удивлением посмотрела на Афанасия:

— Гражданин начальник, здрасьте! Не узнаете? Я Недосекина.

— Валентина?

— Она самая.

— Кончился, значит, срок? Ну, с возвращением.

— Да. Мать померла, я тут и осталась.

— Так это у тебя случилось?

Все прошли в единственную обшарпанную комнатенку без штор. Комлеву бросилась в глаза широкая двуспальная пустая кровать. Он в недоумении остановился. На выцветшем диванчике увидел Кисунева, лежавшего навзничь: одна нога касалась пола, а правая рука судорожно застыла на груди. Одет он был в милицейские брюки и расстегнутую рубаху. Ботинки стояли на полу, китель висел на спинке стула.

Афанасий взял Кисунева за ледяное запястье, чтобы пощупать пульс, хотя было и так ясно, что тот мертв. Улыбка на его припудренном лице, по которому текли вниз зеленоватые морщинки, была загадочной и усталой. Мертвые у самой кромки вечности всегда знают чуть больше, чем живущие на белом свете.

— Он что, ночевал у тебя? — спросил, задумавшись, Комлев.

— С дружком был, — ответила Валентина. — Чуть-чуть выпили. Тот ушел с вечера, а он остался. Я будить не стала. Ушла на работу, а пришла — вот.

— А что за дружок был?

— Тоже из вашенских, Балык какой-то, с вытрезвителя.

— Вот уж действительно — свои… Разыщите Фуфаева, — сказал Комлев.

В дверях появился Тормошилов:

— Мать честная!

Судмедэкперт, бритый мужичок в белом халате поверх пальто, осмотрел труп. Потом сказал:

— Никаких телесных повреждений не видно.

Майор Гиви осторожно склонился над батареей из пустых и недопитых бутылок, поочередно обнюхивая их и отставляя в сторону. Беря за краешки стаканы, просматривал их на свет.

— Машину в прокуратуру послали? — спросил Комлев.

— Да, — ответили ему из коридора.

Афанасий вышел на лестничную клетку, где курил Тормошилов.

— Опять пьет, Валюшка-Швалюшка, — протянул участковый. — И собутыльников нашла по себе…

— Притон…

Тем временем к дому подскочила дежурка. Из нее вылез одутловатый помощник прокурора. Прошел в квартиру.

На лестнице появились Фуфаев и Бусоргин.

— А, вот и вы… Постойте, голубчики! — остановил их Комлев.

Разговор с Фуфаевым ничего не прояснил. Тот, как всегда, ничего не знал. Охая и злясь, говорил про Кисунева, что тот последние дни в отгулах, а за личной жизнью подчинённых разве уследишь. Где Балыков? Тоже ничего путного не сообщил.

Комлев вернулся в квартиру.

— Ну, что нам еще подскажет экспертиза? — спросил у Гиви.

— Все ответы на месте будут. В лабораторных условиях, — показал на открытый портфель, из которого торчали горлышки бутылок.

— Ты уж не медли, пожалуйста. Случай-то особый. Управление, наверно, уже заждалось с информацией. Небось, в отделе все телефоны звонят.

Гиви уехал.

Помощник прокурора, не обращая внимания на откровенные зевки понятых, медленно писал протокол осмотра. На кухне сдержанно покашливала Валюха. Фуфаев и Бусоргин немо стояли у окна.

— Можно увозить в морг, — бросил, наконец, бритый эксперт.

— Тормошилов! Распорядись! — дал команду Афанасий.

— Все будет в лучшем виде, — заговорил участковый.

Комлев спустился вниз по лестнице и поехал в райотдел.

Он не знал, что ему делать теперь, за что ухватиться. То ли опыта не хватало, то ли каких-то особых черт характера. Им все больше овладевала полнейшая растерянность. Самостоятельность, которую проявлял доселе, вмиг улетучилась.

Что же все-таки предпринять? Решение не находилось. Затор? Вот уж эта головоломная начальническая стезя!..

Вошел Гиви, держа в протянутой руке заполненную на одну треть бутылку.

— Вот, проверял… Кипит при температуре шестьдесят четыре градуса.

— О чем ты?

— Да это же метил, Афанасий Герасимович!

До Комлева дошло: в бутылке метиловый спирт.

А если свои убрали? Рубят концы? Надо будет во всем разобраться…

Нехотя поднял трубку зазвонившего телефона:

— Комлев слушает.

— Что — то ты задерживаешься на работе, — раздался голос Людмилы Ивановны.

— Да хорошего мало.

— А, ты уже знаешь о назначении Дубняша?

— А его что, от нас переводят?

— Нет, Афанасий. Уже есть согласованное на всех инстанциях решение. Он будет начальником райотдела.

Комлеву показалось, что он ослышался. Это же не может быть! Окружающий его мир стал до нелепости фантасмагоричным и нереальным. Всего одна фраза, вскользь оброненная по телефону, и вот уже рушится мир, почти выстроенный им, со страшным треском внутри ломается вся его судьба.

— Это я, я — предательница, — продолжала Забродина. — Но поступить иначе я не могла. Ты должен понять меня. Если хоть капельку относишься искренне к нашим чувствам. Нас с тобой вымазали дегтем. И чтобы я осталась чистой среди всей этой грязи, нужна была жертва. И эта жертва — ты. Но ты ведь мужчина. Ты сильный, И ты, я знаю, немножко любишь меня. Я говорю сейчас сумбурно. Но поверь, милый, так надо. Обстоятельства сильнее нас.

Афанасий потерянно молчал. Мучительно, на отчаянном выдохе выдавил из себя всего одно слово:

— Живи…

Думать о случившемся спокойно и логично уже не мог. Клочковато-рваные мысли теснились, путались. Только начинала прорисовываться в голове более или менее отчетливо одна картина, как ее тут же сменяла другая. А на душе все толще становился слой грязной ржави и накипи — жуткой, непреходящей обиды. За что?!

Ту костяшку домино, что так нелепо выпала ему по службе, еще можно было как-то принять. Насмотрелся и наглотался всякого. Сам ведь, хотя и не был законченным подлецом, все равно легко уживался с бессердечностью, хамством и таким привычным равнодушием…

Да и многое другое самому себе было простить куда проще и легче.

Но ведь и добрым, лучистым светом осенялись иногда отдельные его поступки и устремления. Он же мог стать намного лучше. Честно стремился к лучшему. И вот теперь, когда бесповоротно решил перешагнуть за черту своего повинного прошлого, очиститься во всем, ему решительно отказали в этом.

А радужные перспективы открывались совсем для другого. И для кого? Для Дубняша… Как же можно после этого размышлять о совести и справедливости вообще? Они, видно, просто выдуманы людьми, как несбыточный символ чего-то возвышенного, но заоблачно недоступного…