И Ряпасов - Неведомый город

Сражение приостановилось, и через минуту оставшиеся в живых китайцы, объятые паническим ужасом, спасались бегством.

А мистер Блом с бесстрастным, как веление судьбы, лицом молча закрыл иллюминатор, и послушный его руке дирижабль поднялся ввысь, исчезнув из глаз изумленных монголов.

Николаю Андреевичу, как все русские обладавшему мягким сердцем, была непонятна эта холодность ученого к чужим страданиям и чужой жизни, она казалась ему даже жестокостью.

«Действительно ли жесток мистер Блом, — размышлял вечером Березин, укладываясь спать на кожаном диване, — к окружающим и всему человечеству? Он довольно холоден к Кэт, а она его внучка, единственная из родных. Любит ли он ее, как дочь? Или ему дороже всего на свете его открытия? Все это такие вопросы — ответить на которые очень затруднительно. Если бы он горячо любил свою внучку, стал ли бы он принуждать ее выходить за Гобартона?

Он жесток, как старый бессердечный человек, а пренебрежительность к другим является у мистера Блома только национальной чертой.

А вот и неправда, — поймал себя на этой мысли инженер. — Его сердцу тоже доступны лучшие человеческие чувства. Как он хорошо обращался с нами, которые в глазах другого могли явиться только шпионами. В частности с ним, Березиным, он вступил даже прямо в сердечные отношения. А как он прекрасно вел себя при происшествии в Калькутте. Сколько заботливости и энергии было проявлено при похищении его самого тугами. Да, мистер Блом ни перед чем не остановился, даже перед своими британскими властями. И из-за чего? Из-за человека ему совершенно чужого, лица другой национальности.

Нет. Так легко нельзя смотреть на мистера Блома. Он всемирный ученый, гений, и обычное человеческое мерило к нему не подходит. Для него нужны другие масштабы широчайших размеров.

“Человек — творец жизни, — сказал он. — Красота и полнота жизни зависят от красоты и полноты проявления творческих сил человека”. Какие прекрасные слова?!! Лицо, произнесшее их, не может безразлично относиться к людям, оно должно любить их. Может быть, и не той сумбурной любовью, как у нас, а разумным, высшим чувством, но все-таки любить. А если любит — он все сделает для ее счастья».

С этой мыслью инженер заснул под протяжное жужжание пропеллеров, твердо решившись утром переговорить с ученым об интересующем его предмете — о драгоценной мисс Кэт.

— Мистер Блом, — говорил он наутро, набравшись храбрости, — хотя здесь не место и не время для этого разговора, я все же скажу то, о чем я давно думаю.

— Говорите, говорите, мой друг, — ласково ответил старец. — Я слушаю.

— Я давно люблю мисс Кэт, мистер Блом, и, кажется, она платит мне взаимностью, — проговорил ободренный инженер. — Я прошу у вас, как ее единственного опекуна, ее руки…

С первых же слов Березина лицо мистера Блома начало изменяться. Словно темная, грозовая туча тенью легла на него. Инженер, увидев эту перемену, испугался, но не за себя, а за судьбу мисс Кэт.

Прошла томительная минута молчания и тишины, нарушаемой лишь шумом моторов.

— Мистер Березин, — твердым, почти резким тоном заявил ученый. — Кэт отдана другому. Я не могу исполнить вашей просьбы. Если бы я на нее согласился, я изменил бы своему слову, чего никогда не бывало. Я отказываю вам в руке Кэт.

— Но ведь этот другой — Гобартон! — в отчаянии воскликнул Николай Андреевич. — Подумайте, кому вы вручаете судьбу вашего ребенка?!.. Он недостоин целовать ее ноги, этот Гобартон…

— Довольно, — перебил мистер Блом, делая энергичный жест правой рукой, чтобы остановить инженера. — Я знаю, как мне поступать с моими подчиненными и своими друзьями.

— Но я хотел бы…

— Ни слова больше. Я не хочу продолжать этого тяжелого для нас обоих разговора. Что невозможно, то невозможно, мистер Березин. Я понимаю ваше волнение, но я советую вам излечиться от вашей страсти.

Сказав это, мистер Блом поднялся и вышел в другое отделение.

Удрученный горем инженер как пришибленный сидел на своем месте, опустив голову на руки.

День кончался. Золотистые сумерки уже начинали охватывать горизонт, когда Березин вышел из своего угнетенного состояния и взглянул в окно. Зеленовато-свинцовые волны океана поднимались под воздушным кораблем. Куда шел этот неведомый человек?

— Взгляните в иллюминатор, — говорил поздно ночью мистер Блом. — На это интересно посмотреть.

Инженер машинально бросил взгляд вниз. Под ним был город. Огромная толпа народа в цветных платьях окружала большое здание. Дирижабль висел столь низко, что при свете многочисленных бумажных фонариков внизу свободно различались отдельные фигуры. Березин узнал в них японцев.

— Что это? — невольно спросил он.

— Император Муцу-Хито при смерти. Вся Япония сошлась сюда, чтобы молить богов о продлении его жизни.

Инженер смотрел и видел, как религиозно была настроена эта толпа, как дряхлые старушки с криками падали в обморок от переживаемого чувства, как перед временными алтарями шинтоистские жрецы совершали горячие моления.

«Почему умираю не я, никому не нужный, ничтожный человек, а этот великий император, любимый народом? Судьба несправедлива к людям», — думал инженер. — «Впрочем, я знаю, что мне предпринять», — заключил он свою мысль.

А дирижабль, как огромное ночное насекомое, уже снялся с места и быстро несся на запад, рассекая воздух своей металлической грудью.

Стояла темная ночь.

Над вершинами вековых деревьев, покрывающих сбегавшие вниз отвесные крутики и горные скаты, с шумом и грохотом пассажирского поезда неслось бурное дыхание борея. Зеленые сосны и седые ели, глухо ропща на судьбу, склоняли под ним свои ветви. А бурный поток, приостановившись на минуту, со свистом спускался в низины, выл по ущельям и поднимал с земли мириады песочной пыли и мелких камешков.

По дорожке, ведущей к высокой горной площадке, мелькнуло несколько теней, с большим трудом подвигавшихся вперед. Ветер яростно трепал их платья, стараясь оторвать путников от твердой почвы и бросить на каменистую грудь горы.

Вот тени остановились. Их было четверо. Скоро снизу к ним приблизился темный силуэт.

— Ну, что? — спросил один из путников, широкий, плотный человек с ружьем за плечом.

— По-видимому, все благополучно, — отвечал ему прибывший, — они ни о чем не догадываются.