Игорь Ковлер - Проклятие Индигирки

По известным только ему причинам генерал спасал его. Мельников готовился к трудному разговору и неприятностям, а теперь, глядя на узкое лицо генерала, выражавшее непреклонность, не верил происходящему, не чувствовал несправедливости в решении отправить его с глаз подальше. Генерал не хотел допустить его столкновения с Сорокововым, потому что в этом столкновении не мог поддержать своего подчиненного, но Мельников не испытывал и благодарности, спасение не радовало его. Их служба, десятилетиями охранявшая безопасность страны, становилась бесполезной и немощной, неспособной отстаивать государственные интересы, они больше не могли возлагать надежд на свою бдительность и силу, потому что переставали понимать, против кого должна быть направлена их бдительность и сила.

Генерал встал, протянул руку. Пожимая ее, Мельников взглядом отыскал в книжном шкафу томик Мишеля Монтеня, припомнив слова, сказанные французом еще четыре столетия назад, что на самом деле ничего нет труднее, чем уберечься от врага, надевшего на себя личину самого преданного друга, или проникнуть в сокровенные мысли и побуждения тех, кто находится постоянно около нас.

Перелыгин готовился к отъезду. Он не знал, сколько продлится его командировка – месяц, два или три, – шеф требовал не спешить с возвращением, да он и сам был не прочь повидаться с Савичевым, познакомиться с Клещевым. Скоро жизнь должна двинуться в другую сторону – в Москве его ждала Лида. Он уже думал о мимолетности времени, как мало успел за эти годы, тосковал от собственных несовершенств, которые несли его по тонкому, поверхностному слою жизни. Он ехал искать свою правду бытия, но она не поддалась, не открылась, и теперь он был от нее дальше, чем прежде, и не понимал, существует она или нет никакой единой объединяющей правды, главной и окончательной истины. А если все-таки есть, то она где-то скрывается, в неизвестной форме не доступного никому высшего знания. Но если это действительно форма высшего знания, значит, оно неизменно и к нему надо методично торить дорогу, а не метаться из крайности в крайность. Или все совсем не так, и главная истина складывается из бесчисленных истин, непрерывное познание которых и есть наша драгоценная и неповторимая, которую мы тратим неизвестно на что, хотя какая-то молекула усвоенных поколениями истин, может быть, наследуется каждым человеком, множится, развивается, вырастает, и от каждого зависит, что после него добавится к высшему знанию.

«Вчера мне казалось, – думал Перелыгин, – стоит только понять смысл задуманной Сорокововым комбинации, как можно смести его навсегда. Но истина не упрощает, а усложняет мир, если к ней можно относиться по-разному и все научились пользоваться этой лазейкой. Поэтому они проиграли: Мельников уезжает, Любимцев строит прииск, сам он летит куда подальше, а Сороковой запустит на Унакан Рощина со старателями. Я же буду хранить тетрадь Данилы…» – Перелыгин криво ухмыльнулся, со злостью бросив в сумку чистые блокноты, – как напоминание о равнодушии к земным делам высшего знания.

Час назад позвонил Пугачев, сообщил, что до конца недели в Дупутатский будет три спецрейса.

«Повезло тебе, – сказал он, – с Громовым полетишь».

Это было хорошим известием, с Вездеходом всегда можно договориться, а Перелыгин хотел по дороге сесть в Батагае, задержаться там на денек. Громов для такой затеи подходил: одни считали его недоразумением, «как таких небо носит», другие – «непутевым асом».

Перелыгин посидел возле собранной сумки, послонялся по квартире, окинул взглядом пачку газет на столе, но читать не хотелось, вспомнил, что не оставил ключ от почтового ящика соседке, снял его со связки, положил сверху на газеты. Время катилось к полудню, на улице посветлело. Заканчивался январь. Послезавтра между каменных останцов из-за восточной вершины выглянет край солнца, но к тому времени он будет уже далеко в Заполярье.

Небольшой самолет «Л-410», прозванный «чехом», набирал высоту. Внизу проплыла знакомая вершина горы Мус-Хая. Их путь лежал в междуречье Индигирки и Яны вдоль Яно-Оймяконского нагорья. К юго-западу от него высились заснеженные вершины Верхоянского хребта и Сунтар-Хаята. С северо-востока нагорье подпирали могучие хребты Черского и Тас-Кыста-быт, состоящие из бесчисленных гряд, впадин и массивов.

Холодная, неприкасаемая земля лежала внизу. Ее безжизненная недосягаемая пустота подавляла всесилием, стоило только представить себя одного среди бесконечных белых вершин, охраняющих вечную неизменность этих гор, долин, ледников, озер.

Он зажмурился, испытывая радостное одиночество, рассматривая горные цепи, ощущая влекущую силу их красоты, глубокую неопровержимую истину природы, скрытую в ее гармонии и откровенности, уместности в ней всего живого. Даже человека.

Бог знает когда все началось: по долинам рек и горным отрогам, иссушенными жарой, летними днями и светлыми молочными ночами добирались сюда люди. Короткой, щедрой осенью вставали на зимовку – строили жилище, готовили пищу и дрова на зиму. А когда до весны еще было далеко и ночь – огромная черная птица – только-только приподнимала крыло, осветляя кусочек дня, люди торопили тепло, готовясь идти дальше, где до них никто не бывал.

Их движение представлялось Перелыгину тяжкой работой с предельным напряжением духа и сердца. Теперь он понимал, как осваивалась эта земля, как долбили ее во время войны, до онемения костей вымывали золото, как ходили в голодные маршруты, и ему казалось невозможно понимать прошлое и настоящее этой земли иначе, нежели понимает и чувствует он. Только как рассказать об этом? – спрашивал он себя, скользя взглядом по заснеженным горам. Как выразить словами то, чего хочет душа, и может ли его язык высказать то, что ведомо сердцу. Да и надо ли? Что может изменить его знание, кроме чего-то тайного, глубоко скрытого в нем самом, того, что сейчас влекло его к Клешнину. Их встреча не могла повлиять на судьбу Унакана. Но для понимания чего-то неосязаемого, иррационального ему надо было знать, почему Клешнин не добрался до разведки месторождения.

В приоткрытой двери кабины показалась волосатая голова Громова. Заметив, что Перелыгин не спит, Громов сел рядом. Самолет вел второй пилот – молодой кудрявый парень из Молдавии, получивший прозвище Кальян за пристрастие к табачным смесям, которыми он набивал несуразную самодельную трубку с невероятно длинным изогнутым мундштуком.

– Покурим, что ли? Доставай свою фирму. Минут через десять начнем снижаться. – Закинув руки за голову, Громов сладко потянулся. – Радио я дал, зайдешь в «перевозки» – в Поселок тебя отвезут. Завтра жди в порту в это же время. – Прищурившись, он толкнул Перелыгина плечом. – Или послезавтра?