Игорь Ковлер - Проклятие Индигирки

Ночью Любимцев вышел из дома, двинулся к берегу. Солнце уже окрасило верхушки деревьев, плеснув на стволы березок золотой краски, окунуло лучи в воду Эльгана.

Любимцев сел на толстое, гладкое бревно и стал смотреть на воду. В этом месте Эльган выгибался, и быстрая вода, пенясь, натыкалась на берег. Поселок спал и не спал. Раздавались какие-то звуки, приглушенные голоса. Где-то бренчала гитара. Открылась чья-то дверь, и послышались позывные «Маяка». Короткий кусочек мелодии наводил тоску по далекой жизни, большим городам, которые еще не ложились спать, а сидели в кино, в театрах, веселились в кафе и ресторанах, просто слонялись по улицам. Дверь захлопнулась, оборвав мелодию. За спиной зарокотал мотоцикл бригадира плотников Григория Митрохина.

«Куда это он в такую рань?» – подумал Любимцев.

Гордость Митрохина – предмет зависти рыбаков и охотников прииска – мотоцикл с коляской «Ирбит», сыто урча, катил вдоль берега. Из коляски выглядывал пучок удочек. Завидев директора, Митрохин остановился, заглушил мотор, подошел и сел рядом.

– Слыхал, Петрович, – моего Терещенку-то ГэБэ за жабры сцапало?

– Он же в отпуске. – Любимцев посмотрел недоверчиво.

– По «Маяку» передали. Под Полтавой изловили. Полицаем служил, сука! – Невозмутимое лицо его надулось словно мяч. – А как прикидывался! Руку мне каждый день сувал – тьфу!

– Мало Терещенок на Украине?! – отрешенно сказал, думая о другом, Любимцев, – Может, однофамилец, может, родня какая.

– Да какой однофамилец! – запыхтел Митрохин. – Прииск наш на всю страну помянули. Своими ушами слышал! Ты подумай – двадцать лет таился, паскуда, даже в отпуск не ездил, а к Любке перебрался – она его и вытащила. Интересно мне, как распознали гада?

– За родней присматривали, наверное, за знакомыми.

«От какой ерунды может зависеть судьба, – подумал Любимцев. – А может, наоборот, это и есть судьба, в которой все учтено до мелочей».

– Неужто столько лет следили?

– Про Иванова не слышал? – Любимцев уперся ладонями в колени. – Тоже сиднем сидел, а лет десять назад собрался. Лютый оказался зверь. В сорок первом еще переметнулся. Фрицы к Москве подходили, заняли Людиново – городишко в Калужской области.

– Как Людиново? – поперхнулся Митрохин. – Я-то сам из-под Жиздры, из соседнего, значит, района! Иванов? Точно Иванов?

– Мы еще тогда посмеялись, больно фамилия редкая. Да ты чего так всполошился? – удивился Любимцев.

– Ну и дела! Вон оно как, значит, – закачал головой Митрохин. – Его в пятьдесят шестом в Людинове и судили. Там-то иуду завсегда помнили. Сильно лютовал.

– Его и здесь помнят. Хороший, говорят, мужик был. Приветливый. Бригадиром на лесозаготовках работал. Из тайги вернется, рыбки, мяса притащит, соседей соберет, угощает. Вроде и не боялся ничего.

– Да, – устало вздохнул Митрохин. – Самый паскудный и опасный враг – предатель. В спину бьет. Таящийся человек страшнее открытого недруга. Я на фронте… – Взгляд его темных глаз вдруг повеселел от какой-то неожиданной мысли. – А чего мы сидим-то, а, Петрович, поедем, есть тут рядом местечко. Ушицу сладим, у меня все с собой, позавтракаем, я тебя в контору аккурат к сроку доставлю. Не пропадать же такому утру. – Он встал, сладко потянулся.

«Хорошие у него глаза, не потухшие, – подумал Любимцев. – Много чего повидали, однако не устали, не застлала их пелена равнодушия». Любимцев несколько секунд колебался – до начала работы оставалось четыре часа, но на языке уже предательски ощущался вкус свежей ухи.

Махнув рукой, он устроился позади Митрохина, и они, не нарушая хрупкой утренней тишины, берегом Эльгана аккуратно выехали из поселка и вскоре остановились под лиственницами на небольшом ручье. Митрохин вытащил из коляски припасы, размотал удочки, нацепил на крючок с красным перышком муху, запустил наживку в бегущую по камням прозрачную воду. Хариус ударил почти сразу – невидимый в чистой воде, будто из засады. Рука Митрохина слегка вздрогнула. Леска натянулась, задрожала, рванулась в сторону. Он не стал забавляться, а просто выбросил рыбину под ноги Любимцеву.

– Штук пять таких – и хватит. – Любимцев отцепил пахнущего свежим огурцом хариуса.

Он натаскал сучьев, нашел сломанную лиственницу, положил ее на крупный валун, придавил другим камнем так, чтобы тонкий конец поднялся на метр от земли. Зачерпнул в котелок воды, повесил на лиственницу, развел костер и принялся чистить рыбу.

Митрохин наловил с десяток хариусов. Поднялся на берег. Заглянул в котел, звучно вдохнул густой аромат, крякнул и, потирая ладони от удовольствия, хитро глянул на Любимцева.

– Щас бы грамм по триста… Я заметил, когда сам готовишь, выпить сильнее хочется – вкус заранее чуешь.

– Нельзя, – хмуро вздохнул Любимцев. – Начальство едет.

– Ну, в уху-то сто граммов влей, – полез за бутылкой Митрохин.

– В уху нужно! – Любимцев снял котелок с огня, отлил в стакан водки, плеснул в уху и накрыл крышкой.

Сдавая прииск Любимцеву, прежний директор советовал сберечь бригаду Митрохина: «Горя знать не будешь, вокруг него жизнь бьет ключом. Они тут удумали бригадой: одному сбрасываются, как в кассе взаимопомощи, на лес, материалы и всем скопом за неделю дом ставят. Сбережешь – помянешь меня добрым словом!»

Когда с ухой было покончено, Митрохин снял поставленный на угли чайник. Щедро сыпанул в кружки заварки, залил кипятком, достал пачку «Беломора», с удовольствием закурил.

– Я все про Терещенку думаю… – Он сел, опершись спиной о ствол лиственницы. – Насолила ему, видать, Советская власть, он ей в войну солил, а все ж пришлось на нее горбатиться.

В памяти Любимцева всплыли детские годы, прошедшие на Урале. В войну в их город, где жило много раскулаченных после коллективизации, эвакуировали крупный оборонный завод. Прибывших селили по домам. Любимцев слышал, как родители упоминали соседей, сговорившихся только в обмен на драгоценности давать заводским молоко, масло, картошку. В их доме тоже поселили эвакуированную семью. Но отец запретил жене продавать постояльцам еду. Всю войну они жили одной семьей. Видел отец в этом какой расчет, Любимцев не знал. Их постояльцем был начальник цеха, и он устроил отца на завод. Тот получил «бронь», не попал на фронт, что, возможно, спасло ему жизнь.

– Лет-то сколько прошло, – вновь заговорил Любимцев. – Может, все забыть хотел. Годы свое берут.

Отцовская история нет-нет, а бередила душу. Он всю войну работал на заводе. Потом эвакуированные уехали, но завод остался, отец до сих пор там работает. И все же Любимцева больно задевало смутное предположение, что отец таким образом избегал фронта. Он ругал себя за подозрительность. И, размышляя об этом, однажды с внезапной ясностью осознал, что в прошлом нам доступен лишь поверхностный слой – только самое очевидное. Как нельзя прожить одновременно тысячи жизней, так нельзя возродить тайные миры людей, разобраться в их поступках. «Причины лжи нам понятнее, чем правда, поэтому мы никогда не сумеем до конца постичь друг друга, – думал Любимцев, – даже самые близкие. А незнание всегда будет восполняться самообманом».