Игорь Ковлер - Проклятие Индигирки

Все сейчас интересовало Клешнина. Он осторожно впитывал чужой мир, прислушиваясь к своим впечатлениям, словно врач к сердечным ритмам. Как многие мужчины маленького роста, он считал себя физиономистом. Возможно, потребность хоть что-то прочитать по лицу, увидеть в глазах, понять чужой умысел возникла еще в детстве – чтобы угадывать намерения более рослых и сильных сверстников; позднее – чтобы не нарваться на беспощадную девичью насмешку, затем – для безошибочного выбора женщины, которая рост мужчины не считает основной добродетелью.

Кивнув на сводку, лежащую на столе, спросил:

– Как?

– В порядке. – Любимцев машинально заглянул в сводку, но без волнения. – Не у нас на подземке история вершится: шахты на бедных россыпях – тупик. – Любимцев поморщился. – Инерция губит.

Клешнин слушал, откинувшись на стуле, лицо его казалось застывшим, только глаза выдавали интерес. Наибольшую опасность представляла рожденная его воображением конструкция, которую он собирался возвести. И чем полнее воображение прорисовывало ее детали, тем сильнее он верил в нее, она врастала в душу, становилась навязчивой идеей, когда невозможно было согласиться даже с частичным ее разрушением. Ему нужна была удача! Нужна была хорошая руда!

– Возможно, у нас появится шанс… – Клешнин отхлебнул чаю. – Но надо отыскать сурьму. Определены три перспективных зоны и одна здесь. Найдем первыми – получим все.

– Антимонита тут сроду не было, – пожал плечами Любимцев.

Куда клонит Клешнин, при чем тут сурьма? Мерой жизни и смерти здесь было и есть золото. Оно ссорило и мирило, снимало с работы и назначало на должности, отнимало и возвращало надежду.

– Давайте-ка прокатимся на шахты. – Клешнин встал.

До участка было километров пятнадцать. Иногда дорога отступала от берега, и река убегала прямо в тайгу.

– Не находите, что красота в природе как мозаика складывается из множества отдельных красот? – Клешнин повернулся к окну машины, наблюдая зеленый склон сопки. – Везде можно найти свою. Вон, посмотрите, тальник на камнях пророс, до чего хорош!

– Человеку слишком многое от природы надо, пусть художники с красотой разбираются, – неохотно отозвался Любимцев. Его сейчас занимали совсем другие мысли.

– Не верите, значит, что мир спасет красота? – улыбнулся Клешнин.

– Считаю вредным и опасным заблуждением. – Любимцев сосредоточенно посмотрел в окно. – Кого она спасла? Какую войну остановила? Разрушения? Петергоф, Павловск? Ясную Поляну? – Любимцев довольно усмехнулся. – У меня бригадир Митрохин промприборы ставит. Ну, какая, к черту, в промприборе красота? Бревна да железо, но как он их ставит! А кто увидит, кто поймет? Из миллиона – один. И так без конца.

Дорога плавно завернула за сопку, и они въехали в широкую, просторную долину. Здесь все сообщало о близости человека: ржавые железки, старый скруббер, кабина неизвестного автомобиля, гнутые, будто кто-то вязал в узлы, бурые швеллеры. Горы отмытых эфелей серыми пирамидами извивались вместе с долиной, напоминая спину гигантского ящера, пригретого солнцем.

Машина переехала грязно-коричневый ручей и остановилась у вагончика. Рядом с дверью висела черная разлинованная мелом доска. В клеточки вписаны результаты работы смен.

Клешнин огляделся, но никого не увидел. Только слышался треск бульдозера, стук перфораторной бочки и откуда-то выползала транспортерная лента, с которой, шурша, шлепались мокрые куски уже бесплодной породы.

Но вот стих бульдозер, перестала крутиться бочка, взвизгнув валами, замер транспортер, и в непривычной тишине к длинному дощатому столу под навесом, накрытому клеенкой в розовую клеточку, потянулись люди.

Клешнин обвел их взглядом.

– На всех приисках неотход среднего содержания, – начал он спокойным, почти домашним голосом. – Мы валим план. У вас, на шахтах, пески давно на поверхности, поэтому каждый ваш килограмм золота, – Клешнин усмехнулся, – на вес золота, точнее не скажешь.

Все за столом были уверены, что «первый» приехал вовсе не за советом, как спасти план, а снимать директора.

– Вы со старателями поговорите, – послышался звонкий голос с противоположного края стола, там сидела загорелая курносая женщина лет тридцати. Бежевая косынка, завязанная сзади, почти слившись с цветом загара, прикрывала большую часть лба, из-под которого смотрели игривые глаза. – Пусть в заначках пошуршат, кое-что и соберется.

– Нормировщица, Островская Катерина, – представил ее Любимцев.

– Степан узнает, он ей пошуршит где надо, – тыкнул моторист Костя Ермолин на ухо бульдозеристу Диме Остапенко.

– О-о-й! – услыхав, пропела Катерина. – Это еще кто кому чего нашуршит.

Клешнин понимал, что люди ждут от него чудесных слов, после которых все изменится, но у него не было таких слов, и завтра он ничего изменить не мог. Он опять вспомнил слова первого секретаря обкома, что «министерству нужно золото, а нам с вами и золото, и развитие территории. Будь их воля, оставили бы одних старателей».

«Где-то там заваривается большая драка, – думал Клешнин, оглядывая людей, – но какое им дело до высотной кутерьмы? Их жизнь наматывается на колесо времени, ради чего крутится это колесо?»

– Я не привез быстрого лекарства. – Клешнин встал. Только что он добродушно посмеивался над едкими репликами, почти расслабленно участвуя в разговоре, а сейчас стоял, опершись сжатыми кулаками о стол, глаза затвердели, вертикальная морщинка прочертила лоб. Никто и не заметил, сколь быстро произошло перевоплощение, только все разом притихли. – Вы должны помочь. – Клешнин говорил отрывисто, тихим голосом, будто объявлял о тайном сговоре. – Надо обязательно выполнить объемы по промывке, даже если придется мыть пустые объемы. Только выполнив их, мы заставим считаться с собой.

Клешнин замолчал. У стола опять стоял спокойный человек с умными, все подмечающими глазами, морщинка на лбу разгладилась, движения стали мягкими и плавными. Он начал прощаться.

Последней подошла Катерина. Он с интересом разглядывал эту замечательную своей крепостью молодую женщину, которая как раз вступала в тот возраст зрелости, когда нравится всем. В глазах Катерины блуждала чертовщинка, делавшая ее опасной для любого мужчины. Она сама протянула руку Клешнину и, улыбаясь, сказала, понизив голос:

– А директора нашего мы в обиду не дадим, вы лучше его «бывшую» в другое место пристройте.

Клешнин несколько секунд размышлял и наконец ответил согласной улыбкой.

– При таких защитницах за вашего директора можно не беспокоиться.

Его уже почти не занимало, что происходит между Любимцевым и его женщинами. Он принял решение, остро чувствуя отсутствие времени и трудности предстоящего дела. Сотни чиновников до самой Москвы сидели над прииском Любимцева, кормясь с его золотого грамма. Объясни-ка им, что природа больше не укладывается в плановую себестоимость этого грамма. Их ведь могут и спросить: «Не многовато ли вас тут, ребята?» Нет, они не союзники. Придется думать одно, говорить другое, а делать третье, и чем яснее представлялось ему еще не начатое дело, тем нужнее была своя команда. Сейчас это становилось важнее всего. Он посадит Любимцева в райисполком, заместителем, сделает своей правой рукой и «тягловой лошадью». «Справится? – спрашивал Клешнин себя. – А черт его знает, но ведь не за хорошие глазки Любимцев стал директором в тридцать лет».