Эдмунд Бентли - Криминальные сюжеты. Выпуск 1

Глядя на меня широко раскрытыми глазами, девушка все сильнее прижимается к стене. Она ничего не понимает. Да и как может понять?

— Я никуда не пойду одна, без Альтаира.

Альтаир… Альтаир… Я такого не знаю. Кто это?

— Я придумала его, — говорит она и отступает назад.

— Глупая, надо торопиться… Иди! Это единственный шанс, вряд ли когда-нибудь тебе представится такая возможность. Я сам больше не предложу тебе. Что мог, я сделал, плохо ли, хорошо ли — сделал. Ты ведь молодая, спасайся!

— Я остаюсь здесь, — шепчет девушка и приближается к двери. — Остаюсь.

Тревожно озираясь по сторонам, она переступает порог и ждет меня внутри. Ей хочется бежать, но она ждет.

— Хорошо, — говорю я и возвращаюсь, готовый на все. Дверь захлопывается за нами, этот звук подобен звуку гильотины. Девушка хватает меня за руку и тянет обратно. Куда? Коридоры пусты, но их пустота обманчива. Они — как люди, видят, слышат, запоминают. Наш путь записан на видеопленке, и если Хензег догадается проверить, прежде чем я успею стереть…

— Не бойтесь, — просит девушка, а ее руки дрожат. — С вами ничего не может случиться. Не бойтесь!

Неужели я боюсь? Смерти? И это заметно? Неужели я стал таким слабым, что это бросается в глаза? Бедная девочка, смерть всегда была моей подругой. Я всегда жил с ней, около нее и посредством ее, она единственная приносит мне успокоение. И я ее жду. После того, как я потерял даже надежду найти моих бедных детей, после того, как оборвалась последняя нить, способная вывести меня на них, что другое мне остается? Ты не можешь этого понять, слишком молода еще, у тебя есть время, чтобы терять и находить, выигрывать и проигрывать, но законов жизни ты не знаешь. Ведь мы вырастили тебя в полном неведении.

Мы возвращаемся. Белый свет коридоров ослепляет своим блеском, который проникает в мозг и накаляет его, заставляя пульсировать разными цветами: красным, зеленым, фиолетовым. И коридоры вспыхивают разными цветами — красным, зеленым, фиолетовым.

— Иди! — говорю я девушке. — Нас не должны видеть вместе.

Я прислоняюсь к стене. Ее шаги удаляются. Я смотрю ей вслед — она уже исчезла. И как раз вовремя.

Из глубины другого коридора внезапно появляется Хензег. Он приближается, растет, словно мрачная тень, закрывающая свет.

Хензег серьезно озабочен моим здоровьем, привел с собой доктора Андриша. Неужели они пришли к какому-то соглашению? Значит, двенадцатого психиатра не будет? Они спокойно, положив ногу на ногу, расселись у меня в кабинете, медленно курят и внимательно и легко со всех сторон забрасывают меня вопросами. Пытаются выбить почву из-под ног. Но я не сумасшедший, чтобы отвечать им. Они осторожно пытаются ухватить меня, но я осторожно избегаю их щупальцев и твердо стою на месте. Они упрямы, но и я упрям. Я выжидаю. Все решит усталость. От этого зависит, кто первым сдастся: я или они. Они уверены, что выиграют, ведь в последнее время столько свалилось на мою голову. И они не торопятся. Но им невдомек, что первыми устанут они, не важно, что их двое. И я не один, но я еще не сошел с ума, чтобы рассказывать им об этом: ведь и у меня есть поддержка. В углу, рядом с Хензегом, сидит Старик. В первый раз он пришел ко мне в белом халате и темных роговых очках, на которые спадают серебристые пряди волос. Он дружески мне подмигивает: не бойся, я с тобой, как когда-то, в трудные и прекрасные годы. И Елена здесь, сидит справа от хитрого Андриша (интересно, как на этот раз ему удалось спасти свою шкуру?), смотрит на меня и улыбается. Я всегда была с тобой, говорят ее глаза, всегда хотела тебя спасти, от тебя самого. У нее на коленях сидят наши дети, близнецы, рожденные ею, а в ногах — другие, тоже наши, если они живы, то давно уже не дети. Но я вижу их маленькими, совсем маленькими, они на полу, а другие, которых родила Елена, у нее на коленях. Я хочу сказать ей, что не нужно их так делить, но Хензег и Андриш уставились прямо мне в рот. Буду молчать, ничем не выдам их присутствия. А Елене скажу потом, когда уйдут Хензег и Андриш, ведь не будут же они сидеть здесь всю ночь. Естественно, они уходят, им надоело мое молчание, но вместе с ними уходят и Елена, и дети, и Старик.

— Останьтесь!

Все они, и живые, и мертвые, поворачивают голову и ждут, чтобы я повторил, но я не задерживаю их.

— Я прилягу, устал… Извините меня.

Они уходят. Я снова останусь один, а это ужасно. Я прикусываю себе язык, чтобы не закричать и не остановить их. Медленно идут они, живые и мертвые, плечом к плечу. Закрывают за собой дверь.

Я один.

Но я не могу быть один. Уже давно не могу быть один. Я пойду за ними, буду идти за ними по коридорам, заходить в комнаты и аудитории, буду идти у них по пятам, буду идти — я не могу оставаться один. Не хочу быть один.

Я был наверху, везде уже был. Снова дошел до той двери и вернулся обратно. Мне все время казалось, что кто-то идет за мной. Но никого не было. Впервые я был совсем один. Действительно один. И было очень тихо. Клонингов перевели на строжайший режим. Они должны ложиться спать в определенный час, должны читать, учиться, питаться и заниматься любовью в строго установленное время. Многое изменилось с тех пор, как прибыл Папанели. Странно, меня перестали вызывать на совещания. Впрочем, ничего странного. Меня держат в полной изоляции. А может быть, они ждут, пока я приду в себя после всего пережитого? И это не недоверие, а просто гуманность. Ерунда! Что за понятие! Гуманность! Дело совсем не в этом. Нужно иметь смелость посмотреть правде в глаза. Мне не доверяют. В этом все и дело! Не доверяют после случая с тем клонингом. Хензег прямо мне заявил, что я должен был его прикончить. А раз не сумел этого сделать, сам виноват.

И вдруг я вспоминаю, что когда-то очень давно, когда я был молод, ужасно молод и страшно наивен и не вникал в скрытый смысл слов, и в еще более скрытое значение поступков, и в силу законов нашего общества, и в высокую политику тех, кто нами руководил И был ДОСтаточно близок нам, постоянно кого-то из них изолировали. И этот кто-то внезапно заболевал и внезапно умирал, устраивалось его торжественное погребение, где произносились торжественные речи, исполненные высоких слов и теплой благодарности, играли торжественные похоронные марши, гроб утопал в роскошных венках с красивыми лентами, а родные, близкие и начальники покойного проливали слезы. И тогда я, слепой глупец, думал об этом человеке: нашел время умирать, в зените славы, необходимый нашему отечеству, навсегда осиротевшему с его смертью, снискав доверие и любовь всех, даже нашего любимого фюрера… А ведь как раз тогда этот кто-то потерял все: и доверие, и всеобщую любовь, и прежде всего доверие и любовь фюрера, потерять которые было весьма легко, и славу, и неоценимые заслуги перед отечеством, и ему оставалось повиснуть с петлей на шее как предателю. И чтобы не висеть на виселице как предателю, он должен был нацелиться точно в сердце, а если он боялся и этого, подсылали кого-то, кто мог бы это сделать. И потом великолепно разыгрывалась эта сцена с болезнью и погребением, торжественными речами, скорбным лицом фюрера и еще более торжественными речами при открытии памятника.