Уильям Кингстон - Гризли (сборник)

Еще долгое время после внезапного налета продолжался дождь, но теперь падал уже тихо и споро. Мускве нравилось это и под своей гостеприимной скалой, прижавшись к Тиру, он чувствовал себя великолепно и скоро крепко заснул. Долгие часы Тир прободрствовал один, забываясь сном только иногда, но и во сне оставаясь все время настороже. Вскоре после полуночи дождик прекратился, но было очень темно, поток вышел из берегов, и Тир решил остаться под камнем. Мусква выспался отлично. Когда настал день, то Тир зашевелился и разбудил его. Медвежонок вышел за гризли в открытое пространство, чувствуя себя значительно лучше, чем вчера, хотя ноги у него все еще болели и ломило все тело.

Тир пошел опять вдоль ручья. Потоком залило низкие места и те лужи, на которых роскошно произрастали нежные травы и корешки и в особенности стройные, тонкоствольные лилии, до которых был большим охотником Тир. Но двадцатипятипудовому гризли было трудно насытиться вегетарианской пищей на многие предстоящие впереди часы. Подобно многим двуногим любовникам с расчесанными на обе стороны головы волосами, Тир становился самым пламенным влюбленным, когда наступало для него время любить, что продолжалось всего только несколько дней в целом году. И в течение этих-то дней он усваивал такой образ жизни, что когда овладевала им страсть, то еда и дородность уже теряли для него всякое значение. Другими словами, он на короткое время переставал жить, чтобы есть, а начинал есть только для того, чтобы остаться в живых. Поэтому от еды до еды Мусква почти околевал с голоду.

Но вот наконец в ранние часы полудня Тир дошел до лужи, которой уже никак не мог перейти вброд. Она была футов двенадцать в ширину, и в ней положительно кишела форель. Эта рыба не могла попасть в озеро против течения и потому ей долго приходилось ждать, пока не спадет вода в более глубокие реки Бабину и Скину. Поэтому форели и собирались в этой луже, как в убежище, которое им послужило потом западней. С одного края эта лужа стала не глубже двух футов, а с другого в ней было всего только два дюйма. Немножко подумав над этим, гризли вошел открыто в самую глубокую часть, и со своего возвышенного бережка Мусква видел, как все форели, сверкнув чешуей, бросились на мелкое место. Тир стал медленно к ним приближаться, и вот, когда он остановился от них на глубине не более восьми дюймов, панический ужас напал на рыбу, и все форели, одна за другой, попробовали опять прорваться в глубокое место. То и дело Тир стал поднимать правой лапой кверху брызги воды, и при первом же таком душе Мусква едва не свалился с ног. Вместе с брызгами на него налетела двухфунтовая форель, которую он тотчас же оттащил в сторону и стал уплетать. Такая суматоха поднялась в этом прудке от могучих ударов по воде лапой Тира, что все форели положительно потеряли головы и стали метаться от одного берега к другому, что продолжали делать до тех пор, пока гризли не выкинул на берег более десятка.

Мусква так был занят своей рыбой, а Тир – ловлей, что ни тот ни другой даже не заметили появления нового пришельца. Оба увидели его в один и тот же момент и целые полминуты в удивлении смотрели на него в упор – Тир из своей лужи, а Мусква около своей рыбы, так что не могли даже двинуться с места. Этим посетителем оказался другой гризли, и он так спокойно, точно всю эту рыбу наловил сам, а не Тир, стал ее поедать. Большей обиды и большего вызова, как этот, нельзя было бы сделать во всей медвежьей стране. Даже Мусква почувствовал это и вопросительно посмотрел на Тира. Должна была произойти вторая дуэль, и он стал облизываться от предвкушения жестоких последствий.

Тир, не спеша, вышел из лужи, постоял немного на берегу, и затем оба гризли посмотрели друг на друга, причем пришелец делал это, не отрываясь от рыбы. Ни тот ни другой не ворчал. Мусква не обнаружил с обеих сторон никакой враждебности, и вдруг к его все возраставшему удивлению Тир тоже стал есть рыбу всего только в трех футах от своего оскорбителя!

Возможно, что человек представляет собой венец творения, но когда дело доходит до почтительности к старшим, то он ведет себя не лучше, а во многих случаях даже и хуже, чем гризли; ибо Тир никогда не позволил бы себе ограбить старого медведя, вступить со стариком в бой или согнать его со своей еды, чего иногда вовсе не замечается среди людей. А пришелец оказался дряхлым стариком и к тому же еще больным. Он еще держался на ногах так же высоко, как и Тир, но уже был так стар, что был вдвое уже его в груди и имел до смешного исхудавшие голову и шею. Индейцы имеют для таких медведей особое название: «Куяс-Вапуск», то есть умирающий медведь. Они оставляют его в покое и не тревожат его. Только один белый человек убивает его; другие медведи тоже относятся к нему благодушно и позволяют ему, когда представляется к этому случай, даже подкормиться около них на их же счет. А этот старик уже давно изголодался. Все когти у него выпали, волосы поредели, так что на боках образовались уже целые лысины, и он уже не ел, а жевал жвачку, потому что во рту у него остались одни только красные десны. Если он еще дотянет до осени, то уйдет к себе в берлогу – и это уже в последний раз и навсегда. В ней он и умрет. Но возможно, что он умрет еще и раньше. В последнем случае этот «Куяс-Вапуск» будет точно знать время своей кончины и отправится в какое-нибудь особо скрытое место – в пещеру или в расщелину между скал – и там испустит дух. Ибо на всех Скалистых горах, насколько это было известно Брюсу и Лангдону, не нашлось бы ни одного человека, который набрел бы когда-нибудь на кости или на труп медведя, умершего естественной смертью.

И громадный, загнанный медведь, весь израненный и преследуемый человеком, казалось, понял, что это был последний завтрак «Куяса-Вапуска» на земле, что он был слишком стар, чтобы наловить для себя рыбы, слишком стар, чтобы охотиться, и тем более стар, чтобы накопать себе мягких лилейных луковиц; поэтому он позволил ему есть, сколько бы тот ни захотел, а сам отправился далее с Мусквой, который заковылял у его ног.

Еще целые два часа Тир при самых утомительных условиях вел Мускву на север. С тех пор как они покинули козью тропу, они прошли уже целые двадцать миль, и для маленького рыжеголового медвежонка эти двадцать миль казались путешествием вокруг света. При обычных условиях он не ушел бы так далеко от своей родины и на втором году, а может быть, даже и на третьем. Пройдя три или четыре мили от лужи, у которой они оставили старого медведя, Тир вдруг сразу переменил свою манеру идти во что бы то ни стало зигзагами, и несколько позже они еще раз стали взбираться на гору. Они добрались до продолговатого зеленого ската в четверть мили и, к счастью для усталых ног Мусквы, он вывел их на гладкое, плоское, как пол, место, которое, в свою очередь, без малейших с их стороны усилий, привело их на другую долину. Это была та самая долина, на которой Тир убил черного медведя, но только в двадцати милях к югу.