Татьяна Богатырева - Мастер теней

Эрке с Балустой сидели за столом и разговаривали. Едва услышав шаги, оба одновременно повернулись к двери. А Шу застыла на пороге: всегда ровное, мягкое сияние Ахшеддина бурлило и вспыхивало протуберанцами в одном ритме с зеленым. Потоки смешивались, оттеняли друг друга, и светлая лазурь казалась много ярче обычного. Эрке злился. Не как на детские шкоды или олухов подчиненных. Он злился опасно — до холодных мурашей по коже.

— Эрке? Ты…

Шу запнулась. О предполагаемой жертве можно было не спрашивать: злость пахла белилами и марками в потной ладони клоуна. А всего через миг на Шу обрушился поток образов. Лес, охотник, цепь, золото, ошейник, снова циркач… промелькнуло ещё несколько картинок весьма непристойного содержания… и трепещущая, щекотная ярость. Сразу и голубая, и зеленая. В ответ из тех уголков, куда Шу предпочитала не заглядывать вовсе, поднялось нечто темное и голодное, отдалось дрожью и холодом.

— Тише, Шу, спокойно! — Ахшеддин вскочил и одним прыжком оказался рядом, придерживая её за руки.

— Не волнуйся. — Шу загнала обратно ненасытное нечто и повернулась к мислет, пока мальчишки не влезли вперед. — Балуста, ты можешь пока остаться здесь? Немного отдохнешь. Уйдешь, когда пожелаешь.

— Спасибо, Ваше Высочество. — Эльфийка всматривалась в Шу, словно хотела потрогать, но боялась.

Повисло молчание. Шу пыталась придумать, что же сказать Бертрану. Мальчики выжидали, не решаясь вмешаться — хоть они и не видели взбесившегося эфира, но достаточно хорошо знали и Шу и Эрке, чтобы понимать серьезность ситуации. Сам Ахшеддин тоже напряженно обдумывал нечто — и, судя по режущим глаз вспышкам ауры, результат его размышлений обещал кому-то прийтись не по вкусу. А Балуста ждала. Как голодный волчонок, готовый в любой момент укусить или сбежать, но все равно подбирающийся к вкусному мясу.

Решать надо было быстро. Ещё несколько минут, и вернется полковник.

— Ладно. Что сказать Бертрану, придумаем потом. А пока мы… — Шу обвела притихшую компанию взглядом, спрашивая: все ли готовы следовать за ней. Четыре кивка были ей ответом. — Никто не смеет надевать на шера ошейник!

Левое колесо скрипело, вторя ворчанию Тиссека. По-хорошему, следовало остановиться, но стоило только вспомнить тех двоих, и вожжи сами собой щелкали, подгоняя уставшую конягу.

— Да чтобы я… да ещё раз! Провались они в Ургаш!

Узкоглазый Убри внимательно слушал, чем сердил хозяина ещё больше. Рассказывать, как его напугали безусый лейтенант и девчонка, было стыдно и мерзко.

После представления Тиссек не стал ничего объяснять, просто прикрикнул на всех скопом, чтоб немедленно собирались. А вопросы «почему да зачем» пропустил мимо ушей. Видимо, бездельники еще не пропили последние мозги — догадались, что приставать к нему выйдет себе дороже. Только дочка заикнулась было: «где рыжая, постирать надо». Но, получив сердитое: «продал! Сама стирай, чай, не шера», — отстала.

Уже стемнело, и дорога среди редкого и низкорослого сосняка казалась серой рекой, перечеркнутой змеями черных теней. Три золотых за пазухой не могли согреть Тиссека и прогнать дурные мысли. Знал ведь, что связываться с лесными духами не стоит. Знал! Но понадеялся, что раз диковинка честно выиграна, невезение не прицепится. Целых три года надеялся, почти поверил!

Когда дорога исчезла и недоумевающая лошадка остановилась, упершись мордой в колючки, Тиссек понял, что невезение не прошло мимо. Убри, как назло, уснул, а дочки вместе с силачом и акробатами ехали во втором фургоне. Тиссек пихнул хмирца в бок, но тот не пошевелился.

Поминая для храбрости зуржьих предков до седьмого колена, он вгляделся в темные ветви. Даже протянул руку и пощупал — вдруг морок? Но сосна был настоящей, колючей и ароматной. Деревца обступили фургон со всех сторон.

— Эй, Убри!

Окликнув приятеля, Тиссек повернулся к нему и чуть не упал: на месте хмирца сидела лесная тварь, сверкала кошачьими глазищами и скалила клыки.

— Убри! Где ты, шис тебя багдыр! — заорал Тиссек, вскакивая.

Ответом был шепот ветвей.

Тиссек зажмурился в надежде стряхнуть морок, попятился и оступился.

Его подхватили жесткие руки.

— Что ж вы так, достопочтенный? Неаккуратно! — раздался над ухом тихий мужской голос. — Так и упасть можно. Запачкаться.

— Или достопочтенный не боится запачкаться? — вступил детский голос.

— Достопочтенный ничего не боится, — отозвалась тварь.

— Достопочтенного не ловили…

— …не надевали ошейник…

— … не продавали за марку…

Голоса кружились, свивались в жгуты и жалили — он пытался отмахнуться, хотел бежать, но застывал, не понимая, кто он и где. Его засасывал водоворот образов, воспоминаний…

Игра в кости — он за столом, пьет вино и хлопает ладонью: мой выигрыш! Оборачивается и встречается с зелеными эльфьими глазами. Мир раздваивается, накатывает тошнота — и он видит себя со стороны, из темного угла. Пьяный хозяин подзывает его, хватает за волосы и толкает к незнакомцу. Слушайся, тварь!

Тряский фургон. Жара. Вторые сутки без воды: пока не подчинишься, пить не будешь!

Площадь. Представление. Толпа. Улыбки и смех. Жадный взгляд шарит по телу. Грубые руки, рвущая боль в паху. Улыбайся, тварь! За тебя заплачено.

Он кричал и умолял — не надо! Но хозяин не слушал. Длинный клоун доставал плетку и обрушивал удары на его спину, смеялся над его слезами, пользовался его телом — раз за разом. Он рвался из рук, что держали его — но не мог убежать от себя. От достопочтенного Тиссека и его похоти. От отчаяния. От боли, страха и унижения. От ненависти к хозяину. К себе.

Через неделю в крепость Сойки из Креветочной бухты вместе с провизией привезли слухи. Первой услышали зловещую историю о лесной нечисти и темном колдовстве рядовые, что помогали выгружать бочонки, мешки и корзины, следом — кухарка. К обеду новость расползлась по всей крепости.

Днем раньше в село приехал цирк. Но что за цирк! Кони еле плелись, пока не почуяли воду, и чуть не опрокинули один из фургонов, когда мчались к узкой речушке. Артисты шатались от голода. Две девушки с затравленными глазами под руки вывели из фургона высокого трясущегося старика. Едва сердобольный рыбак подошел им помочь, старик страшно заорал и упал на землю, закрывая лицо.

Потом, когда напившиеся воды и умывшиеся циркачи добрели до таверны, узкоглазый жонглер поведал местным о том, что же случилось с хозяином.

После представления — при упоминании крепости Сойки слушатели обменялись многозначительными взглядами — хозяин велел немедленно уезжать, хотя полковник и разрешил артистам заночевать в стенах крепости. Они надеялись достичь села до полуночи, но внезапно дорога кончилась. Вокруг оказался непроходимый лес, а на артистов навалился колдовской сон.