Николай Великанов - Красный сотник

— Стой! Кто такие? — оклик донесся до Тулагина совсем не по-земному, глухо, вроде как из преисподней: протяжно, затухающе.

— Свои...

Это не Тимофей и не Субботов ответили. Отвечали откуда-то издали, со стороны.

Деревянно клацнул затвор винтовки. Оклик повторился:

— Пароль?

— Вот заладил. «Клинок»! Что отзыв?

— «Киев», — последовал отзыв.

— Скажи-ка, служивый, как проехать до станции?

— До станции? А вы хто такие, чтоб говорить вам?

— Кто такие, то не твоя забота. Пароль назвали, стало быть, не красные. Напуганы вы тут, как видно.

— Много вас разных ездиют... Держитесь к поскотине. Хотя где вам ее увидеть, в тумане таком... В общем, держитесь поближе к дворам станицы. Дорога там накатана. Она и есть на станцию.

Тимофей толкнул Софрона:

— Слыхал пароль и отзыв?.. Молодчага караульный, помог нам. Поехали.

Двинулись молча, прямо по стежке, наугад — куда приведет. А привела она все к тому же караульному.

— Стой! — раздался его голос почти перед самым носом Тулагина.

— Задремал небось, — с укоризной ответил Тимофей окликавшему и назвал пароль.

— Чегой-то задремал? — обиделся караульный. — Никак нет, не задремал. Я в явном виде, как есть...

Сначала из молочной пелены вырисовывался небольшой зарод, потом уже человек возле него.

— Ого! Вас тут сотня али две, — пропускал он мимо себя ряды конников. — Сказали бы хоть, какой части.

Проезжавший Хмарин шикнул:

— Поговори мне! Ишь, все знать ему надо!

Из рассказов Чернозерова и Варвары Тимофей знал, что улиц в Серебровской одна всего, зато переулков больше чем достаточно. Они с разных концов разрезали станицу вдоль и поперек. Но откуда бы каждый не начинался, непременно выходил к Круговой площади, так серебровцы именовали пустырь возле церкви, где обычно собирался казацкий круг. Поэтому Тулагин, въехав в один из первопопавшихся проулков, уверенно повел им отряд.

В Серебровской туман был значительно реже. Или оттого, что сидела она на возвышенности, или сказывалось приближение восхода. Во всяком случае, здесь можно было различить не только избы и изгороди, но и спозаранку повстававших жителей, выгонявших со двора скот, хлопочущих по хозяйству.

Как и предполагал Тулагин, переулок уперся в широкий пустырь, посреди которого стояла в чугунной ограде небольшая церковь, вскинув в утреннюю дымку неба медную шапку колокольного купола. Сворачивая к атаманскому флигелю, Тимофей приказал Софрону:

— Перекрой двумя десятками подступы к площади и держи под прицелом уличный выезд из станицы. Увидишь, что мы с Хмариным отгостевали у есаула, гоните за нами.

Шестнадцать красногвардейцев во главе с Тулагиным, держа карабины наизготовку, приблизились ко двору Шапкина. Из ворот вышел зевающий часовой. Он не успел еще как следует прозеваться, а Ухватеев уже занес над ним шашку и негромко, но внушительно скомандовал:

— Кидай оружие!.. Ложись!

Семеновец не подчинился, отпрянул к воротам, однако клинок Ухватеева настиг. Он коротко охнул и свалился у ограды.

Соскочив с лошадей, несколько бойцов вбежали во двор. Хмарин и два казака его десятки поднялись по ступенькам на открытую веранду. У двери на корточках сидел второй часовой. Они разоружили его, сволокли с лестницы.

— Во флигеле есть охрана? — спросил Тимофей очумевшего от страха часового.

— Не-е-ма... — протянул он.

— Кормилов спит?

— Их благородие, кажись, не проснулись. А господин урядник выходил по надобностям...

— Где расквартированы остальные?

— Через двор у батюшки, отца Конона... В правлении. И у лекарки Василихи...

Тимофей кинул Ухватееву:

— Возьми ребят, наведайся в управление, к попу и лекарке. — Повернулся к часовому, до которого, кажется, дошло, что перед ним красные, и главное для него сейчас — спасти свою жизнь. — А ты веди нас к есаулу в гости. И без дурости... Постучи Шапкину да так, штоб открыл дверь не тревожась.

— Все сделаю по вашему указу. Не убивайте, ради Христа... У меня детишки... Все сделаю. Не губите, родненькие...

Есаула Кормилова Тимофей еле узнал. Когда Хмарин ввел его в исподнем белье в ярко освещенную двумя десятилинейными лампами гостиную комнату, ту самую, в которой Тулагин когда-то стоял связанный, окровавленный, с выбитыми зубами, перед Тимофеем предстал человек, мало похожий на прежнего, самодовольного, пышущего энергией белогвардейского офицера. Куда делись спесь его, уверенный, пронизывающий взгляд лупастых глаз. На скуластом лице по-старушечьи гармошилась кожа, чиряки коричневатыми морщинистыми кружками расплылись по щекам и лбу.

Кормилов был не испуганным, не потрясенным, пожалуй, безразличным. Он вяло посмотрел на Тулагина, на трясущегося Шапкина, поправил сбившуюся под рубахой бинтовую повязку. Тимофей обратил внимание, что есаул как-то неестественно косо держит голову: ее, точно невидимыми нитями, все время тянет к правому плечу.

— Со свиданием, есаул, — спокойно сказал Тимофей.

Кормилов болезненно крутнул головой, но ни слова не произнес.

Хмарин подтолкнул его в бок дулом карабина:

— Поздоровкайся! У него язык усох, товарищ командир. Когда я в спальню, значит, и тихо шашку, наган от него подале... Ну, потом пятки малость пощекотал... Так он, не разобравшись со спанья, заговорил поначалу. Руганью... А когда раскрыл зенки — язык и усох.

Тимофей поманил Шапкина.

— Помоги их благородию одеться по форме. Што за вид в исподнем.

Атаман послушно принес мундир, шаровары, сапоги есаула, попытался оказать помощь, но Кормилов оттолкнул Шапкина...

Как полмесяца назад семеновцы выводили Тулагина из атаманского флигеля, так теперь Кормилова сопровождали красногвардейцы на пустырь возле церкви. Есаул ежился от бодрящей утренней прохлады и от предчувствия неизбежного для него исхода. Он шел мелкими шажками, вкрадчиво озираясь по сторонам.

По станице то там, то тут хлопали выстрелы. Ребята Ухватеева сгоняли к церковной ограде обескураженных кормиловских вояк.

В том месте, где прошлый раз проходил поединок, на пыльном пятачке у церковной ограды, Тимофей остановил есаула, взглянул в его белое, как мел, лицо:

— Ну, что? Продолжим потеху?

Тулагин попросил у Хмарина шашку, подал Кормилову:

— К барьеру, господин есаул.

Тот с неуверенностью взял в руки клинок.

Они встали друг против друга: один — высокий, поджарый, загорелый — свободно, с открытым взглядом, другой, — хотя и широкоплечий, но сгорбленный, придавленный к земле, мертвенно бледный.

И красногвардейцы, и семеновцы с напряжением ждали, что будет дальше.

— Ты ж видишь, сотник, какой я... — не выдержал, выдавил из себя есаул.

— Таким и я тогда был, — щеки Тимофея схватились розовым огнем, под ними заходили жесткие желваки. — Так ты перед потехой еще избил меня в кровь.