Сергей Колбасьев - Факультет кругосветного путешествия

В Сан Хуане отпустил автомобиль и пешком нашел вокзал. На вокзале в кассе сказал:- Лос-Анжелес — и теперь сидел в пустом, раскачивающемся вагоне.

В окнах гремя летела чернота, темнело в глазах и ослабевало тело. Колеса захлебываясь просчитывали стыки, — сколько осталось до вокзала. И Миша увидел вокзал. Он был огромный и черный с семью главными входами, где турникеты щелкая, считали людей.

И вокзалов было несколько.

Потом он увидел огромное стадо овец, которых считали какими-то сложными машинами на пл. Урицкого. Пронзительно засвистела, стоявшая посредине площади фабричная труба и овцы белыми волнами хлынули во все стороны. Они дико толкались и прижимали его к стене.

Очнувшись Миша обнаружил рослого индейца, навалившегося на него слева. Индеец был настоящий — в перьях и боевой раскраске. Трое таких же, с длинными ружьями, сидели на скамейке напротив.

Весь вагон был набит индейцами, мокасинами, перьями, скальпами, томагавками и прочими иллюстрациями к Фенимору Куперу.

Это было совершенно неправдоподобно. Хуже чем овцы на площади Урицкого. И было непонятно, чем это кончится.

Сидевший рядом индеец вынул из кармана столбик жевательной резины, разорвал цветную обертку, развернул оловянную бумагу, согнул столбик пополам и заправил его в рот.

— Ух, — сказали двое других и тоже достали жевательную резину. Третий вынул из-за пазухи очки и газету. Это было не похоже на Купера и успокоительно. Миша начал осматриваться.

С индейцами ехало трое бледнолицых. Они были больше похожи на хозяев, чем на пленников. Они были одеты в белые рубашки с закаченными до локтей рукавами и рядом с ними на скамье были навалены кожаные коробки с ремнями и сложенные треноги. На багажнике лежал огромный оцинкованный мегафон.

— Голливуд — вдруг вспомнил Миша, — ведь это здесь рядом. Они возвращаются с киносъемки. И Миша рассмеялся, но сразу замолчал. Индейцы смотрели на него неодобрительно.

— Мистер Карстерс, — сказал Уилли, — я привез птичку.

Тяжелый директор с голубыми щеками и розовой лысиной медленно поднял голову и долгим взглядом посмотрел на Волкова. В кабинете была совершенная тишина.

— Итак, Уилли, вы утверждаете, что этот мой сбежавший кассир?- спросил он, наконец, тягучим голосом.

— Утверждаю, — весело ответил сыщик.

— В таком случае, вы ошибаетесь, — сказал мистер Карстерс, — я нашего Келли знаю в лицо.

— Но, помилуйте, хозяин, вот его паспорт. Там написано Джерард Келли, 24 года. Все чисто и без осечки…

— Уилли, я не паспортное бюро. Мне нужен не его паспорт, а мой кассир. Тому было тридцать четыре года, — наставительно произнес директор.

— Но кто же он такой? — вскрикнул мистер Уилли.

— Я вам говорил, что я не тот, кого вы ищете, — вмешался Волков,- у людей иногда бывают однофамильцы.

— Уилли, мне это не нравится, — заметил директор.

— Я журналист,- продолжал Волков, обращаясь к сидевшему за столом,- и наш общий друг помешал мне работать в Никарагуа. Зато он дал мне много другого материала: например о жизни и подвигах кассира Келли. Кроме того, он заставил меня работать в кочегарке… Что ж, из всего этого выйдет несколько хороших фельетонов.

— Не годится, — быстро сказал мистер Карстерс и, подумав, добавил. — Уилли, вы, кажется, дурак.

— Но помилуйте… — захлебнулся сыщик.

— Нет, не помилую. Сколько вы держите на текущем счету в нашем банке?

— Четыре пятьсот.

— Сколько вы должны были получить за поимку Келли?

Две тысячи.

— Напишите этому джентльмену чек на две тысячи долларов в качестве гонорара за фельетоны, не подлежащие напечатанию… Понимаете, ваших долларов, — а не моих. Потом отправляйтесь обратно в Никарагуа и попытайтесь снова заработать эти две тысячи. Путевые издержки принимаю на себя.- Голос директора был сух и не допускал возражений.

Мистер Уилли достал чековую книжку. Пальцы его плохо гнулись и на лбу крупными каплями блестел пот.

Рубец второй день стоял у своего вокзала и чувствовал, что на третий силы не хватит.

Отель был ужасен: приходилось изображать глухонемого, невпопад тыкать пальцами в меню, пить чай лежа в постели, и до одури скучать в комнате с раззолоченными обоями.

Город был еще хуже. Он был огромный, многоэтажный и ревущий, до отказа набитый автомобилями, трамваями и бесцеремонной толпой. Вечером первого дня Миша попробовал пойти в кинематограф. Его впустили во время действия, в темноте он не нашел места и прошел весь партер до тускло освещенной двери под экраном. Над головой, по серебряному полотну беззвучно летел поезд. Это было неприятно, и Миша ушел домой.

Перед вокзалом кишела толпа, и ожидание было не выносимо. Волков мог решить, что Миша приехал из Лони Бич и ждать его на другом вокзале, с этого поезда в Лони Бич, кажется, не ходят. Но могло быть еще хуже: Волков мог сидеть в таком месте, откуда никакие поезда не ходят. «Освобожусь самосильно…» неизвестно еще, какой именно дурак напутал, что если он засел всерьез и надолго?

Как его найти, чтобы помочь? Как искать и где?

От этих мыслей темнело в голове и подкатывала тошнота. Миша ходил взад и вперед, увертываясь от стремительных прохожих и стараясь ни о чем не думать.

В без четверти два он налетел на толстого господина.

Тот хотел возмутиться, но взглянув на Мишино лицо осекся. Миша был готов его убить. Этот человек был олицетворением Лос-Анжелеса — города, похожего на дурной сон в поезде. Города, в котором одиночество, как во сне, страшнее, чем, в лесу и пустыне. От этого одиночества можно сойти с ума.

— Мишка! — закричал вдруг знакомый голос — Мишка, дурья голова, я искал тебя по всем вокзалам. — Волков вылезал из автомобиля.

— Почему ты здесь, Мишка?

— Ты виноват, — вдруг вскипел Рубец, — ты завел меня по болоту за финскую границу.

Бронзовый громкоговоритель откашлялся и произнес:

— Кэй о зед, Лос-Анжелес, Калифорния. Сопрано соло-мисс Джессика Драгонетт.

Миша вздрогнул, уронил папиросу и сполз за ней с кресла. Голос в громкоговорителе звенел и бился, как птица. Чужие слова почему-то казались Мише понятными.

— Про что она поет? — спросил он, рассматривая поднятую с пола папиросу.