Эрнест Марцелл - Октавиус

С неимоверным отвращением проследовал я за остальными к одному из строений и, чуть не споткнувшись на полуразрушенном крыльце, вместе со всеми вошел внутрь. При виде насквозь отсыревшего, омерзительно пахнущего плесенью и старым жильем помещения, судя по всему, кишевшего мокрицами, пауками и прочей мерзостью, я непроизвольно поежился, однако другой альтернативы на ближайшее время пока не предвиделось. По-видимому, здесь раньше был какой-то учебный класс: кругом в беспорядке стояли заплесневелые, полуразвалившиеся парты; стены украшали потемневшие плакаты, пол сплошь устилали желтые, полуистлевшие газетные листы. Очевидно, с тех пор как забросили лагерь, люди наведывались сюда крайне редко. Однако коротать здесь темную ненастную ночь было всяко лучше, чем сидеть под мокрой сосной на пронизывающем ветру, ожидая неизвестно чего. В самом деле: в помещении была пускай неплотно закрывающаяся, висящая на одной петле, но все же дверь; в окнах, хотя и запыленные, едва пропускающие свет, все же присутствовали стекла; крыша, местами пропускающая дождь, все-таки была над головой. Моментально старое помещение наполнилось шумом и грохотом: ребята с треском сдвигали старые, рассыпавшиеся от одного прикосновения парты, освобождая пространство. Игорь с громовыми ударами топорика расправлялся с наиболее сухими из них, превращая в материал для растопки. Костя, отлучившийся наружу, уже с грохотом приволок откуда-то ржавую пустую бочку, вероятно, присмотренную на улице. Я и Хельга ногами отбрасывали в стороны с освобожденного пространства валявшуюся бумагу и прочий хлам…

Через полчаса, когда огонь уже весело потрескивал в сооруженной из бочки печке, а дым уходил в приоткрытое окно, я, сидя на рюкзаке и протянув к печи ноги, потягивал горячий чай из котелка, чувствуя, как тепло приятно разливается по телу. Хотя согрел меня не столько чай, сколько фляга Жорика с хорошим спиртом, которому сейчас я был рад как никогда.

Огонь багровым, колеблющимся светом озарял лица сгрудившихся вокруг костра ребят. Мы, посмеиваясь друг над другом, перебрасывались шутками, протягивая друг другу то нож, то открытую консервную банку, то ломоть хлеба. Мокрые наши пожитки висели вокруг, развешанные где только возможно было это сделать. Не всем из нас посчастливилось переодеться в сухое – у кого-то все промокло насквозь, в том числе у меня и Хельги. Отсутствие должного опыта лишило меня вообще хоть каких-нибудь сухих вещей, Хельгу же подвел ее хваленый фирменный рюкзак, якобы непромокаемый, но не выдержавший испытания русским ливнем. Теперь она, одетая в чужой свитер и джинсы, превышавшие ее комплекцию на несколько размеров, сидела, поджав под себя ноги, в старом, притащенном откуда-то заплесневелом кресле. Остальные расположились кто на собственных рюкзаках, брошенных на пол, кто на обломках парт и деревянных чурбанах…

– Нет, – сказал Виктор, как всегда самый ярый оптимист из нас всех. – Сегодняшняя ночевка – просто рай по сравнению с той…

И он завел длинный рассказ про то, как ему с компанией приятелей, будучи застигнутым непогодой на голых скалах на Алтае, пришлось как тараканам забиться в щели между камнями и, промокшим насквозь, трясясь от холода и сырости, с нетерпением ждать рассвета. Все сочувственно слушали, однако через полчаса я почувствовал уже тоску смертную и от скуки поднял с пола пожелтевший листок газеты. Это была не то страница какого-то старого журнала, не то лист энциклопедии – жухлый, едва не рассыпавшийся в руках.

– Ишь ты, какая штука здесь нашлась! – сказал я, поднося листок к свету от огня. Все как по команде уставились на меня. – Семидесятых годов, наверное. Ну-ка, что тут написано…

«22.04.1944 г. у берегов Исландии кораблями канадских ВМС была обнаружена подводная германская лодка U-311 под командованием обер-лейтенанта Иоахима Цандера, на счету которой был один потопленный 16.04.1944 г. танкер водоизмещением 10,342 тонны из конвоя CU-17. Лодка была потоплена глубинными бомбами с канадских фрегатов „Майтен“ и „Сванси“. Весь экипаж лодки в количестве 51 человек погиб…»

– Круто, – сказала Вера, еще одна барышня в нашем коллективе. – Дай-ка взглянуть…

Листок начал перекочевывать из рук в руки.

– К Исландии и Гренландии к началу войны были стянуты большие соединения германских субмарин, – сказал Стас. – Гитлер хотел организовать морскую блокаду Великобритании…

– А я была в Исландии, – сказала Хельга. – Год назад. Ездила в Рейкьявик. Красивые места, надо сказать… Хотите фотки взглянуть?

И, не дожидаясь ответа, вытащила из рюкзака планшетку, закупоренную в такой чехол, что ее без труда можно было смотреть на дне Атлантики. Но как только девайс появился на свет, вслед за ним из бокового кармана выскользнул какой-то небольшой черный шар и, со стуком упав вниз, покатился по полу. Стас мгновенно изловил его и протянул Хельге. Та с улыбкой взяла его и показала всем. Это было каменное полированное яблоко, вытесанное, похоже, из оникса…

– Эту штуку, – сказала она, – я нашла в воде, как раз когда была в Исландии. Вот этот момент.

Она провела пальцем по экрану планшетки:

– Шла вдоль берега – и смотрю, во льду у самой кромки воды что-то чернеет. Вот и подобрала, так, для интереса. Сначала выкинуть хотела, а потом убрала в рюкзак. Старинная, судя по всему, вещь. С тех пор и таскаю с собой. Зачем? Сама не знаю, так просто…

Яблоко тоже стало переходить из рук в руки и вскоре перешло и ко мне. Тяжелое, однако. И сделано искусно, прямо как настоящее… и кому только понадобилось затратить столько труда, создавая этот предмет? Я возвратил его хозяйке, хотя навязчивая мысль еще раз взять в руки эту вещь почему-то накрепко засела в моей голове.

– Бывают чудеса, – сказал Виктор. – Кто-то рисует фрукты, а кто-то, видать, в скульптуре их ваяет… Интересно, для чего, хотя разные чудаки бывают…

Все вновь вернулись к планшету Хельги, любуясь видами Исландии, напрочь потеряв интерес к загадочному яблоку, которое так и осталось сиротливо лежать на ручке кресла. Однако вскоре и это занятие всем наскучило, и разные истории из жизни вновь посыпались как из рога изобилия. Тогда и я также решил поведать кое-чего из собственной биографии.

– Хотите узнать почему у меня такая необычная фамилия – Скоробогатов? – хитро обвел я взглядом лица ребят и, выдержав паузу, продолжил: – А у этого есть своя история. Так сказать, наша семейная легенда, что уже несколько веков передается из поколения в поколение. Один из моих далеких предков, звали которого Данила Проскиневич, еще во времена правления императрицы Елизаветы Петровны был небогатым купцом, состоявшим в конторе, занимавшейся торговлей с Китаем. Русские, в отличие от европейских держав, морской торговли с Китаем не имели, поэтому единственным на материке окном для России в Поднебесную был город Кяхта, через который и шел основной поток товара. Так вот, рассказывают, что в те времена какая-то наложница китайского императора вызвала гнев его старшей жены и вынуждена была бежать из Китая, спасаясь от верной смерти. Данила Проскиневич хорошо понимал по-китайски, и ему удалось совершенно случайно подслушать за стеной тайный разговор двух китайских дельцов. Из него Данила понял, что один из китайцев должен был переправить беглянку сухопутьем через Кяхту, но второй передал ему известие об отмене дела. В связи с неожиданным появлением в Кяхте солдат императорской гвардии, охотившихся за этой женщиной, ее решено было увезти морем через другой открытый для иностранцев город – Гуанчжоу. Зная, что за выдачу беглянки была объявлена хорошая награда, Данила Проскиневич, не мешкая, донес об услышанном начальнику китайского гарнизона…