Валерий Михайлов - Опадание листьев

А вот детей я не люблю. Вернее люблю, пока они маленькие, шустрые и похожи на головастиков, но ДЕТЕЙ! Как представлю себе вечно пищащий кусок мяса, так меня в дрожь бросает. Не хочу. Наверно, во мне нет той кнопки, что заставляет человека их заводить. И чем старше я становлюсь, тем больше их не хочу.

Мы возвращаемся в постельку, где любим друг друга уже медленно, не спеша, смакуя каждое движение, каждый поцелуй. Мы продолжаем ласкать друг друга и после финала, после долгого финала финалов, но время, наш враг и учитель, диктует свои правила игры. Тебе пора уходить. Я одеваю тебя, как маленькую, смотрю, как ты причесываешься, наносишь боевой рисунок на умытое и от этого еще больше похожее на детское лицо, как пытаешься расчесать и уложить непослушные волосы. Они ложатся черти как, это тебя злит, и ты вымещаешь на мне свою злость:

– Отвернись. Что за дурацкая привычка стоять над душой. Займись чем-нибудь.

– Ладно, – говоришь ты себе, устав от борьбы с прической.

Я осторожно тебя целую (помада!).

– До завтра.

– До завтра, милая. Я люблю тебя.

– А я тебя нет.

– Ну, здравствуй, сынок.

– Привет, папа.

Отец выглядел ужасно. Усталое больное лицо, недельная щетина, затрапезная майка… Он никогда не был таким. Всегда ухоженный, выбритый, всегда в свежей рубашечке, наглаженных брюках.

– Как ты там? – спросил он, как бы извиняясь, будто был передо мной в чем-то виноватым.

– Я ничего. Ты то как?

– Да я, как видишь, – он тяжело вздохнул.

Я ощутил острую боль в душе, растекающуюся, терзающую меня, распадающуюся на десятки, сотни составляющих. Здесь были и стыд, и обида на него, на себя, на всех и вся, и сожаление, и любовь, и тоска.

При его жизни…

В нашей семье не было принято декларировать нежные чувства. Фраза «Я люблю тебя, мама (или папа)» была под негласным запретом. Если мне надо было обратиться за чем-нибудь к родителям, отца я называл по фамилии, а потом, когда у брата родился сын, стал называть его дедом. Мать же в нашем доме называли исключительно по прозвищу, которое дал ей отец. С отцом у меня внешне были весьма благополучные отношения, внутренне…

Нет, я не жертва неблагополучной семьи или тяжелого обращения родителей, скорее наоборот. Со мной носились, как с писаной торбой. Я был любимчиком. Правда, когда я пытаюсь вспоминать детство, меня не покидает чувство тяжелого черного ужаса. Не обходилось у нас и без эксцессов, особенно, когда я учился в старших классах и на первых курсах института, но дальше слов, дальше взаимных именно взаимных упреков и оскорблений дело не заходило.

Тогда временами я ненавидел отца, ненавидел его пьяный мат (пил он, кстати, не так уж и часто), ненавидел его образ «настоящего мужчины» и главы семьи, ненавидел его привычку поднимать по утрам весь дом, чтобы потом со спокойной душой лечь спать.

Меня раздражала помпезность, с которой он пытался учить меня жизни, внушая прописные истины или давно уже устаревшую мудрость, раздражала привычка по сто раз проверять замки, воду, газ, раздражала его безапелляционная позиция в вопросах, в которых он был некомпетентным. Некомпетентность он компенсировал талантом демагога, и переспорить его было невозможно, даже если я был на сто процентов прав.

Но я и любил его, любил по-своему, любил этого эксцентричного своеобразного человека, любил, но ни разу не сказал ему об этом, как ни разу не сказал о своем уважении, а его было за что уважать. Он был настоящим хозяином, умным, интересным человеком, знающим, как себя вести во многих жизненных ситуациях, человеком не лишенным порядочности и знающим, что такое честь. Он был неплохим отцом, совсем неплохим отцом.

А через несколько недель после его смерти мне приснился мой первый СОН:

Я занимался какой-то ерундой, одним из тех никому ненужных дел, из которых большей частью и состоит наша жизнь. Я сидел за столом у себя в комнате, перебирал какие-то бумаги, вроде бы написанные мной, когда мое внимание привлекли хлюпающие, словно босиком по мокрому полу шаги и булькающий звук, как будто кто-то полоскал горло.

Отец. Он был похож на свежевсплывшего утопленника, такой он был раздутый и изъеденный обитателями подводного мира. Он пытался мне что-то сказать, но кроме клокотания, как при полоскании горла у него ничего не получалось. Он клокотал, а сам медленно шел ко мне. Я был настолько парализован ужасом, что не мог даже пошевелиться. И вдруг я понял, что он говорит. Он должен меня убить. Он должен меня убить! И если я не уберусь от него к чертовой бабушке, мне конец! Он ничего не сможет с собой сделать! Мое сознание было парализовано ужасом, но рефлексы, к счастью, имели режим автоматического включения. Переключившись на ганглиевую нервную систему, я вышиб стулом окно и выпрыгнул из комнаты в неизвестность. Законы физики не работали. Верх, низ стОроны, пространство, время, все было против меня.

Я оказался в темном низком туннеле, скорее всего, в старой заброшенной шахте. Я бежал изо всех сил, но сзади, ни на шаг не отставая, шел отец. Ужас придавал мне новые силы, иначе я давно бы уже не смог двигаться. Туннель все круче спускался вниз, пока не превратился в отвесный колодец с очень ржавой старой лестницей. Похоже, по ней никто не ходил уже целую вечность. Наконец закончился и тоннель. Я оказался в небольшом коридоре, заканчивающимся дверью, какие обычно ведут в маленькие чуланы. Так и есть. Я выскочил из такого чулана, и оказался напротив двери на улицу. Выход!

Я зажмурил глаза от яркого дневного света. Здесь, глубоко под землей, как и у нас, светило солнце! Свет и шок сработали катализаторами, мое сознание сместилось в район пупка. Страх и волнение исчезли, уступив место абсолютному спокойствию. Я открыл глаза. Передо мной был совершенно такой же мир, как наш. Так же в небе светило солнце, также дул ветер, также росли деревья. Такие же дома, машины, улицы, люди…

Сзади послышалось клокотание отца. Я обернулся и спокойно на него посмотрел. Он улыбнулся мне своим мертвым беззубым ртом и исчез, превратившись в пятно зеленой слизи.

Подобного рода сны начали сниться мне каждую неделю. Мы дрались с отцом не на жизнь, а на смерть. Я был уверен, что, стоит ему меня одолеть, и я больше никогда не проснусь. Возможно, я пытался избавиться от влияния отца – с годами я все больше становился похожим на него, возможно на меня так подействовала его смерть. Об этом можно только гадать. Со временем я начал привыкать к снам, начал относиться к ним намного спокойней. В конце концов, сны – это всего лишь сны, но встреча с отцом в НОВОЙ реальности!…

Приобщение – вот некий ключ, открывающий нам глаза, позволяющий видеть то, о чем иной посторонний человек за всю жизнь не догадается. Так опыты с травкой позволили мне безошибочно распознавать других любителей гашиша буквально с первого взгляда. Так геи и лесбиянки узнают своих собратьев по цеху, так вычисляют ментов.