Александр Никонов - «Что ты вьёшься, вороночек!..». повесть об А. С. Пушкине

– Сидор, принёс бы ты мне поест, а.

Казак принёс ломоть хлеба и кружку молока.

– На, ешь, Емельян.

– Спаси тебя Христос, – поблагодарил Пугачёв станичника, принимая еду.

– Только больше не проси, Емеля, у нас тут не трактир.

– Не знаешь, Сидор, долго мне здесь сидеть? Околею я.

– Завтра, должно, – ответил Сидор. – Слышал, атаман говорил.

Сидор закрыл двери, потрогал затворы, убедившись в их надёжности и крепости, ушёл в избу.

Наскоро поев, Емельян снова посмотрел в щель – никого. Достал из-за спины припрятанный кинжал и стал тыкать ими в жерди. Скоро нашёл угол, где жерди были совсем трухлявыми, разворошил их и сделал отверстие, чтобы пролезть в него. Заткнул его соломой и решил переждать. Он знал, что караульный перед ночью обязательно проверит засовы и обойдёт сарай. Так и есть, часа через два Сидор снова вышел из избы, прошёл вокруг сарайчика, проверил запоры, крикнул:

– Эй, Емельян, ты здесь?

– Да здесь, здесь, куда я денусь. Не мешай спать, Сидор.

– Ну, отоспишься ещё, ночи сейчас длинные.

Скоро шаги стихли, скрипнули петли двери, щёлкнула щеколда. Пора! Емельян вытащил соломенную затычку и попытался пролезть сквозь дыру. Маловата! Тогда он скинул с себя зипун, выбросил его наружу и только после этого вылез сам. Оделся, быстро огляделся из-за угла – никого. Свобода! Тишина, только где-то в дальнем конце станицы брехали собаки. Теперь куда? Только на хутор, там стоит его конь. А если коня нет, уйдёт вдоль Дона – и ищи-свищи ветра в поле.

Ветер посвистывал под камышовыми крышами, пока он крался по станице. Вот и хутор. Конь стоит, правда, уже рассёдланный – значит, Софья приходила. Емельян усмехнулся, подумал: «Может, и не она продала-то. Ладно, даст Бог, ещё свидимся».

Сначала Пугачёв скрывался у Терских казаков, в станице Дубовской, а затем страх угнал Емельяна аж в Польшу. Долго шатался по деревням, пока не поселился в слободе Ветке, где его приняли раскольники, которых он когда-то не выловил. Но всё равно тянуло домой. На Добрянском посту сказался выходцем из Польши и прибавил себе десять лет. Ему выдали паспорт и отправили восвояси.

На Великий пост, в конце февраля, в ночь, Пугачёв снова вернулся в Зимовейскую. На этот раз он был пеший. Осторожно постучался в окошко. Софья, всматриваясь в темень, спросила:

– Кто?

– Открывай, Софья, я это, Емельян.

Он услышал сдавленный вскрик. Скоро открылись дверь, а потом калитка. Жена, закутанная в шаль, осмотрелась:

– А где же конь твой?

– Нет коня. – Строго спросил: – Скажи, ищут ли меня?

– Сначала часто приходили, всё допытывались, не был ли дома, а сейчас и не заходит никто.

Когда вошли в избу, спросил:

– Дети спят?

– Спят, угомонились давно.

– Питаетесь чем?

– Что Бог подаст. Сестры помогают, Ульяна да Федосья. Когда и станичники помогают. – Софья села на лавку и заплакала. – Стыдно-то как, Емелюшка, словно вдова казачья живу. А я ведь не вдова. Взялся бы ты за ум-то, хватит тебе баламутить да куролесить.

– Ну-ну, – громко прикрикнул на жену Емельян, – не тебе мужа учить! А не ты ли в прошлый раз передала меня казакам, а?

Дрожа всем телом, Софья перекрестилась:

– Вот те крест, не виноватая я. Как же я оставлю детей сиротами, грех это. А тогда я сильно занедужила, вот и не пришла.

– И то, правда, – смилостивился Емельян.

Подумав, Софья добавила:

– Правда, в тот день забегала я к снохе, чтобы посоветоваться, что нам делать, как жить дальше. Ну, не она же тебя передала.

Поразмыслив, Емельян ответил:

– Дуры вы, бабы. Ладно, покормить-то есть чем?

Емельян спал, когда Софья осторожно встала с постели, оделась и вышла из дома. Вся дрожа и обливаясь слезами – боязнь за детей и остаться без жилья, если казачий круг решит выселить их из Зимовейской, несли её ноги к дому атамана. Вот и дом. Сильно постучала. Изнутри отозвались:

– Кто там?

– Это я, Софья Пугачёва, откройте.

Заспанный атаман, стоя в рубахе и подштанниках, недовольно спросил:

– Ну, чего в такую рань будишь?

– Не прогневись, батюшка, – заголосила Софья, упав в ноги Фомину. – Мой-то колоброд окаянный явился. Ты уж меня с детьми не трогай. Ну, куда мы пойдём, если нас из станицы выгонят. Сжалься, батюшка!

– Явился всё-таки, смутьян! – зло процедил Трофим. – Ну, чего полы протираешь, вставай. Посиди покуда здесь, а я казаков пошлю.

Емельян сладко спал. И снился ему чудный сон. Будто сидит он в золочёных царских палатах, на троне, в царской парчовой одежде, расшитой золотом и драгоценными каменьями, а вокруг него ходят разнаряженные дивы и слуги. Ласкают его и предлагают ему разные невиданные кушанья. И вдруг к нему подбежала красивая девица со злыми глазами, стала трепать его за щеки и кричать: «Государь, государь, послы заграничные приехали!» А он будто отмахивается от неё. А она треплет и треплет его. А голос, и знакомый голос, откуда-то издалека и со стороны приказывает ему:

– Хватит, Емельян, лежебочить, вставай.

Открыл он глаза, а около его постели казаки при оружии стоят. Понял всё, лишь спросил:

– Жёнка моя где?

Урядник лишь усмехнулся. Емельян стал одеваться.

– Хорошо стараешься, Ефим.

– А то как же, я на службе, не то что ты, шантрапа босяцкая.

Пугачёв не обиделся, прищурясь, спросил:

– Хорошо служишь, Ефим. А не пойдёшь ли ты в моё войско, мне служивые нужны.

Урядник скривился:

– Где оно, твоё войско, разве что в курятнике.

Казаки рассмеялись, а Пугачёв ответил:

– А вот скоро узнаешь где, да только упреждаю – на моей дороге не попадайся.

В тот же день Емельяна Пугачёва под караулом отправили в Нижнюю Чирскую станицу на допрос к старшине и сыщику Макарову. Атаман пообещал:

– У него, Емеля, не чирикать, а сорочить будешь, как ты воровскими делами занимался, на бунт казаков призывал. Он и не таких, как ты, в трепет приводил.

– Трещала сорока, что кабана приторочила, – смело ответил Емельян Пугачёв и рассмеялся.

И вот теперь Емельян лежит в телеге на соломе, по бокам верхами сопровождают караульные, возница лениво подергивает возжами, понукая ленивую кобылёнку, а он смотрит в небо. Вдруг, откуда ни возьмись, появилась чёрная птица и закружила-закружила над самыми головами. Возница засвистел над головой кнутом:

– Кыш, кыш, проклятый ворон! И чего ему надо. Вот проклятый, ещё накличет беду.

Пугачёв вздрогнул, а потом посмотрел на кружащегося ворона и запел:

– Что ты вьёшься, вороночек, над могилою моей. Во земле-то чёрна ночка, над землёю белый свей…

Симбирск ещё при подъезде встретил Пушкина звоном колоколов многочисленных церквей, которые созывали прихожан на вечернюю службу. Потревоженные птицы снялись со своих гнезд и насестов, с криком кружа над деревянными домами, парками и оврагами, которые разрезали город на несколько частей. В слободе, через который проходил тракт, стоял сплошной пыльный туман, поднятый стадами, которые возвращались с выпасов. Они запрудили все дороги, по которой ехала карета, и ямщик терпеливо пережидал, когда эта мычащая и блеящая орда рассеется по улочкам и переулкам. Пыль была так густа, что пассажир вытащил платок и приложил его ко рту. Спросил возчика: