Светлана Черемухина - Долгая дорога к себе

Губернатор, узнав о случившемся, пообещал со своей стороны помощь, содействие и финансы. Обещал сделать все, от него зависящее. Недавно из-за границы, из закрытой лечебницы вернулась его дочь, повзрослевшая раньше времени, познавшая боль и унижение, потерявшая часть той непосредственности и доверчивости, которые раньше так отличали ее от сверстниц, делая очаровательной и неотразимой. Но она дома, за нее отомстили, и глава города был полон решимости помочь человеку, вступившемуся за честь его семьи. О том, чего стоило это Арсению Луговому в свое время, губернатор не знал.

С его подачи на телевидении в новостях постоянно крутился сюжет о пропавшей девушке, фото, сведения, данные.

Арсений нанял частных сыщиков и детективов, пообещав озолотить в случае бесценной находки. Но время шло, а ничего не менялось. Люди прочесывали город за городом, выведывали, вынюхивали, шерстили и просчитывали тысячи людей, но до сих пор так и не смогли напасть на след Светланы.

Была объявлена баснословная награда тому, кто сможет сообщить хоть что-то о местоположении пропавшей девушки. Но как ни высока была обещанная сумма, не было человека, которому хоть что-то было известно. Между тем выяснилось, что город и область наводнены ненормальными людьми, психически не уравновешенными, или довольно глупыми и легкомысленными придурками, которые по разным причинам сообщали совершенно противоречивые ложные сведения, только путающие поисковиков и вызывающие гнев и бешенство Арсения.

Психов он не трогал, но умникам, решившим нагреться на его несчастье, делалось недвусмысленное внушение, после чего вынужденные задуматься люди отправлялись в ближайшие госпитали, чтобы в тишине под наблюдением врачей предаться размышлениям на заданную тему и произвести переоценку ценностей в своей жизни.

Не может быть, что никто ничего не видел и не знал. Ведь должно быть хоть что-то, какой-то след, какое-то действие. Его отсутствие возможно только в одном случае – если Светы уже нет на этом свете.

Арсений похолодел при этой мысли, и снова его прошиб холодный пот. Нет, это не так, этого не может быть. Он по-прежнему чувствует, что она жива. Какая-то едва уловимая связь, чуть пульсирующая жилка, связывающая его со своей любимой, бьется в унисон с его сердцем, слабо, едва ощутимо, но бьется. Нет, он бы понял, он бы сразу почувствовал, если бы произошло непоправимое.

Прикрыв глаза, он тихо выдохнул воздух. Боже, сколько еще он может быть на пределе своих физических сил? Сколько он еще может сдерживать свое отчаяние? Когда он выберется из этой бездны одиночества и страха за ее судьбу? Сколько он еще протянет в таком состоянии? Неужели никто не может ему помочь? Никто не может напасть на ее след?

В таком случае, где ее держат и для чего? Если второй месяц не подают никаких вестей, то мысль о выкупе отпадает. Тогда в чем может быть дело?

Арсений замер, вцепившись руками в подлокотники кресла, и напрягся. Разве только… разве только ее оставили для себя, и не собираются ему возвращать. Никогда. Боже, это невыносимо!

Самое тяжелое, если отбросить на время собственные переживания и страдания, это смотреть в глаза ее отцу. Этот молчаливый человек, мудрый и добрый, конечно, все понимает, но от этого не становится легче. И каждый раз, встречаясь с ним, Арсений чувствует этот невысказанный вслух упрек: «не уберег». Нет, Владимир Черемухин ни разу ни в чем его не обвинил, да и что тут можно сказать, где и, главное, для чего искать виноватых, но боль за дочь так явно читается в его глазах, лежит печатью безысходности на его лице, вмиг постаревшем и осунувшемся. И каждый раз, возвращаясь со встречи со своим тестем, Арсений рычал, бегая по комнате в бессильной ярости, круша невидимых врагов, и не имея возможности сделать это в реальности.

Мать же ее изводила его постоянно. Она звонила и рыдала в трубку, обвиняла его во всех смертных грехах, обзывала и кляла. Хотелось заметить ей, что в прежние времена она не обременяла себя обязанностью заботиться о дочери, в то время как сейчас готова показывать всему миру свою материнскую любовь, но Арсений молчал, сдерживаясь и мысленно чертыхаясь всякий раз, когда по неосторожности сам снимал телефонную трубку и слышал дребезжащий голос, до смерти его раздражающий.

Сказать в ответ ему было нечего. От нее он не слышал ничего нового, в чем бы сам уже не обвинил себя тысячу раз. К делу это не относилось, пользы от этого не было никакой, и смысла впадать в демагогию он не видел. Поэтому почти все время разговора, а вернее монолога испуганной и расстроенной женщины, молчал, изредка издавая какие-то звуки, призванные дать понять его нежеланной собеседнице, что он ее внимательно слушает и проникся всем, что она выливает на его голову.

Он тяжело поднялся с кресла и подошел к окну. Сумрачное небо давило, вгоняло в депрессию, и мужчина закрыл глаза. Было невыносимо стоять вот так, в безопасности, тишине и одиночестве в то время, как его единственная любимая и нужная ему женщина находится там, куда невозможно проникнуть, куда не доходят его сигналы, где никто ничего не знает о его пропаже. Где же она? Что с ней? Не мучается ли она и не страдает? Больно ей и холодно, или все же хорошо?

Когда он ее найдет, а он не позволял себе думать иначе, он не пощадит тех, кто удерживал ее так долго вдали, в неизвестности, какими бы ни были условия ее содержания.

Он прикрыл дрожащие веки. Где бы она ни была, пусть ей будет хорошо, и пусть ее окружают добрые люди. Пусть никто не причиняет ей страданий и не мучает ее. Пусть ей будет хорошо.

Скупые слезы скатились по щекам. Слезы беспомощности и бессилия. Слезы одиночества и боли от потерянной мечты, слезы разбитого счастья. У него снова вся отняли, перечеркнув его жизнь.

– Ты не можешь ввести ее в дом! – глаза мужчины, казалось, вот-вот вылезут из орбит.

– Почему нет, Максуд? – Генрих лениво крутил в руках зажигалку, не торопясь прикурить. Он любовался видом вокруг. Вот сколько живет здесь, а красота этого края до сих пор потрясает его, вгоняя в дрожь и трепет.

– Да пойми ты, она какая-то не такая, у нее странный взгляд – она распугает всех женщин в этом доме, – Максуд горячился.

– А ты это знаешь наверняка? Или самостоятельно решил, что мои родственницы трусихи? – усмехнулся Генрих. – Боюсь, узнай они об этом, особенно Регина, тебе этого не простят. Ай-яй-яй, так плохо думать об этой амазонке, – он показал зубы в насмешливой улыбке, – не позавидую тебе, братец.

– Особенно Регина, – не сдавался мужчина, до глаз заросший бородой. Его глаза сверкали из-под густых бровей. – Ей будет неприятно находиться с ней под одной крышей.

– Полно говорить чушь, – Генрих делано поморщился. – В этом доме полно слуг из рабов с плантаций, и до сих пор Регину это нисколько не оскорбляло. – Он поднялся с плетеного кресла и подошел к перилам веранды, любуясь кустами роз, окружающими веранду по всему периметру. – Напротив, она вполне успешно пользуется их услугами, и даже не может обходиться без их помощи. Они наполняют ее ванну, стирают ее одежду, приносят еду и выполняют многое другое, что она уже давно разучилась делать самостоятельно.