Светлана Черемухина - Долгая дорога к себе

– Ты не понимаешь, – мужчина подошел к нему. – Ты просто не понимаешь, – он поднял палец, но так и не произнес ни слова, лишь махнул рукой, и отошел в дальний конец веранды.

– Довольно, какова истинная причина твоего несогласия с моим решением? – Генрих оторвал взгляд от гор, виднеющихся вдали, и обернулся к своему собеседнику.

– Она рабыня!

– Да ты меня удивил, – Генрих даже не улыбнулся. – Я этого не знал. Спасибо, братец, что открыл мне глаза на этот факт.

– Рабыня от рабыни – это животное, и ей не место в доме господ.

– Рабыня от рабыни? Точно? Ты уверен?

Взгляды мужчин встретились, Максуд опустил глаза и отвернулся.

– Мы-то с тобой знаем, братец, как обстоит дело в действительности.

– Да, но ее тату говорит об обратном, и все будут видеть ее знак и морщиться, и брезговать, и избегать ее, и какой тогда смысл будет в ее пребывании в этом доме, а? Скажи мне, Генри!

– Достаточно того, что смысл этого вижу я один, – проговорил холодно красивый брюнет. – Мне этого достаточно, а мнение других по данному вопросу меня нисколько не интересует. Я не привык считаться с кем-либо, если это не касается политических вопросов и кровных интересов семьи. Так что оставляю за собой право в данном вопросе поступать так, как считаю нужным. А я желаю, чтобы она была в этом доме.

– Конечно, Генри, ты поступишь так, как хочешь, и кто тебе в этом помешает, но… я хочу, чтобы ты знал, что я против, – проговорил Максуд, не поднимая глаз.

– Если ты что-то задумал в отношении этой девчонки, то мой долг предупредить тебя – это смертельно опасно для тебя, – Генрих в три шага нагнал бородача и схватил его за лацканы легкого светлого пиджака. – Ай, Максуд, Максуд, – он цокнул языком. – Ты прячешь глаза, и это говорит мне о многом.

Максуд не смел поднять глаза на мужчину, ставшего вдруг опасным. Он чувствовал злость за улыбкой и скрытую угрозу за этим обманчиво спокойным тоном.

– Мне не нужна эта девчонка, – пробормотал он, нервно сглотнув.

– Правда? Это меня радует. Я было подумал, что это не так, и немного заволновался даже. Хорошо, что ты меня успокоил, – Генрих похлопал его по щеке и отошел к перилам.

Горящий взгляд Максуда сверлил его спину.

– Дело в том, Макси, что ты не умеешь летать, и что ты можешь дать ей, бедной девочке, лишившейся всего, что было ей так дорого в ее прошлой жизни, – мужчина, наконец, прикурил, и затянулся. – А я могу научить ее летать. О, это будет прекрасный полет, единственный в ее новой жизни, но такой, что об этом будут слагать легенды. Уж я-то его опишу, нарисую и положу на музыку, – Генрих говорил сам с собой, не заботясь, и даже не желая, чтобы его сейчас услышали.

Аромат роз, развеваемый по саду легким ветерком, волновал его ноздри, будоражил мысли, и он решил, что надо будет запастись лепестками роз. Они, бесспорно, только украсят его общение с этой изумительной девушкой. Да, они создадут особую атмосферу и сделают антураж его задуманной сцене. Определенно, он так и поступит.

Таня утирала слезы, приближаясь к своему бригадиру. Она была полна решимости добиться встречи с подругой.

Тот заметил девушку, выругался себе под нос, отвернулся и быстро направился прочь, стегая скрученным кнутом по кустам, посаженным вдоль дороги.

– Махмуд, пожалуйста, ну послушай меня, – взмолилась заплаканная девушка, догоняя раздраженного мужчину. – Прошу тебя, тебе же это ничего не стоит. Ну пожалуйста, выслушай меня.

Тот резко остановился, позволив девушке его нагнать.

– Мне-то, положим, и не стоит, а тебе может чего-то стоить, – проговорил он, хмуро разглядывая ее. И почему он раньше не замечал, что она ничего себе бабенка? В меру крепкая, в меру ладная, и есть за что подержаться.

Таня остановилась и замерла. Она слышала шум цикад, стрекот сверчков и шорох листвы на ветру. Солнце припекало, и если закрыть глаза, то можно представить себя в мирном месте, где-то в саду на даче, или в деревне у бабушки. Но взгляд мужчины ей очень не понравился. Уж кто-кто, но только не он. Возможно, она была бы и рада испытать те плотские утехи, о которых слышала от других женщин, но о жестокости Махмуда ей было известно из первых уст, и мысль о его возможных посягательствах напугала ее. Нет, что угодно, только не это!

Высокий, крепкого сложения, с мускулистыми руками, волосатый, на первый взгляд он мог показаться интересным, но что-то в его взгляде заставляло почувствовать легкое напряжение. И уже ни правильные черты восточного лица, ни мускулатура прокачанного тела не могли ввести в заблуждение женщин, глядящих ему в глаза. Жестокость, вот что было его визитной карточкой. Неспособность уважать человеческую жизнь и ценить личность, вседозволенность и безнаказанность. Это буквально читалось в его взгляде, которым он окинул сейчас бедную девушку.

– Махмуд, что это ты так на меня уставился? – пролепетала Таня, отступая.

Мужчина осклабился.

– Э, ты же хочешь проведать свою подружку? – он сделал шаг к Татьяне, и та невольно отступила.

– Хочу, – тем не менее, произнесла она.

– Значит, и меня захочешь, – улыбка разрезала челюсть мужчины, показав желтые зубы заядлого курильщика.

Таня вдохнула свежего воздуха и закашлялась.

– Махмуд, о чем ты говоришь? Что ты? Ты же это не серьезно?

Нет, на такие жертвы ради дружбы девушка готова не была. Да и чем реально она может помочь сейчас Семерке?

Та надежно заперта в отдельно стоящем бараке, за линией основных построек, и недавно ее посетил врач. Наверняка он сделала какие-то перевязки и накачал ее болеутоляющим. После того, как Махмуду не оставалось ничего иного, как доказать свое главенство и первенство, у Семерки не было шансов выйти сухой из воды. Открытое неповиновение всегда каралось безжалостно и жестоко, чтобы другим неповадно было. Все должны знать, у кого тут сила, за кем последнее слово. Дай слабину, и Генрих самолично вышвырнет тебя с плантаций. Ему не нужны слабаки, а поступление к нему на службу – это всегда билет в один конец. Это понимали все, кто добровольно шел к нему на работу на его условиях. И чем, в сущности, они отличались от рабов, не разгибающих спины на плантациях? Да, им платили, и они имели возможность посылать эти деньги своим семьям, но сами с потрохами принадлежали хозяину – великому и ужасному Генриху. И все же одно отличие между ними и рабынями существовало – они продались добровольно и осознанно.

– Махмуд, я лучше пойду, – пробормотала Татьяна, готовая сорваться с места в любую секунду, но крепкая рука мужчины впилась ей в плечо.

– Послушай меня, сучка, – прошипел он ей в лицо, и удушливая волна страха пробежала через все тело бедняжки. – Будет так, как я решу, и никак иначе. Спасти тебя от моего желания сможет только сам хозяин, поняла?