Артур Аршакуни - Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга первая

Но рассмеяться Бахир не успеет, потому что над ухом у него снова коротко тенькнет куропаткой, и станет горячо и спокойно, и он поймет, что стрела, предназначенная ему, напьется досыта – и напьется крови. И он упадет с седла в песок, нелепо откинув руку с зажатыми в ней четками в сторону Иллели, и лицо его примет удивленное выражение, как будто он только сейчас понял что-то очень важное, и губы шепнут коротко и хрипло:

– Дажд!

И все будет кончено. И наступит тишина, как будто ничего не произошло, и только горестно будет постанывать Иллели, и а Дажд – тихо мяукать обиженным котенком в ее руках.

У маленького истерзанного каравана появятся всадники на тонконогих горячих лошадях, в белых одеждах и походных серых, под цвет пустыни, абах 30 30 Аба – распашной плащ без рукавов поверх них; спешатся и вразвалку, неторопливо пойдут осматривать добычу. Одни начнут рвать ножами тюки с товарами, другие займутся ослом и конем. Над Иллели склонятся двое: горбоносый, смуглый, в цветастом платке, и лысый, безбородый, со страшным сабельным шрамом через все лицо. Горбоносый поцокает удивленно языком, увидев стрелу, а лысый одним страшным безжалостным движением вырвет ее из груди Иллели. От боли Иллели потеряет сознание, но по-прежнему не выпустит Дажда из рук.

Она придет в себя, когда разбойники закончат перевьючивать верблюдов. Лысый с сабельным шрамом будет сидеть рядом с мертвым Бахиром на брошенным на землю седле и любовно, выдвинув челюсть и растянув губы, почесывать одним пальцем свой шрам.

– Фархад, – крикнет ему один из разбойников, – что делать с верблюдами, ослом и пленницей?

– Отправьте верблюдов и осла к их покойным родителям, – не прерывая своего занятия, ответит Фархад, – а пленницу… Грузите ее с моим добром

– Стойте! – раздастся крик.

Работа прервется.

Еще один разбойник, горбоносый в цветастом платке, бросит увязывать тюки и подойдет к Фархаду. Остальные с интересом будут слушать и смотреть. Фархад, прищурившись, посмотрит на подошедшего, продолжая почесывать шрам.

– Ты хочешь что-то сказать, Исмаил?

– Фархад, моя белая стрела долетела до каравана первой.

– Говори еще, – Фархад неторопливо примется освобождать купца Бахира от ненужных ему больше полированных четок из носорожьей кости на тонком шелковом шнурке.

– Я первый доскакал до каравана.

– Говори еще.

– По закону женщина – моя!

– Говори еще!

– Я все сказал.

– Тогда буду говорить я, – Фархад поднимется. – Закон? – он медленной струйкой посыплет песок из пригоршни на мертвое лицо Бахира. – Вот твой закон!

Фархад отряхнет ладони и пойдет со своим седлом к коню Бахира, ставшему его собственностью. Остановится внезапно, выждав паузу, обернется к Исмаилу.

– Ты – храбрец, Исмаил, но ты слишком молод, чтобы устанавливать здесь свои законы, и слишком глуп, чтобы критиковать чужие. Однако ты заслужил добычу, а я ценю храбрецов в своем отряде. Можешь взять себе младенца, он твой по праву.

Остальные засмеются, восхищенные остроумием главаря.

– Собирайтесь, дармоеды! – скомандует Фархад, и повернет свой разбойничий отряд на восток, в самое сердце Аравы.

На первом же привале Иллели покормит Дажда, плача от горя и радости. От горя, потому что из пробитой стрелой левой груди будет беспрерывно сочиться молоко пополам с кровью. От радости, потому что она все-таки сможет кормить ее Дажда правой, оставшейся невредимой, грудью. И жар, охвативший ее левую грудь, покажется ей сладостным, потому что это она, кровоточащая левая грудь, спасла жизнь ее ненаглядному сокровищу, приняв в себя направленную на него оперенную смерть. Она размотает пелены, в которые обернут Дажд, и отщипнет несколько листков от увядшей веточки, найденной ею при Дажде, когда тот проснулся от своего долгого-долгого сна на постоялом дворе, и разжует их, и приложит их к своей израненной груди, и беззвучно заплачет редкими благодарными слезами, когда боль начнет понемногу отступать и жар оставит ее 31 31 Стебли и листья омелы (Viscum) обладают лекарственными свойствами. .

Разбойничий отряд будет уходить все дальше и дальше, стремительными запутанными лисьими бросками, пересохшими руслами и неразличимыми среди камней и песка тропами, отлеживаясь при свете солнца и пополняя скудные запасы воды при свете луны из редких колодцев, неизвестных даже Бахиру, который, впрочем, испил напоследок вволю песка вместо воды.

Джауф, Хаиль, Бураида 32 32 Джауф, Халиль, Бураида – оазисы в пустыне Нефуд, в центре Аравийского полуострова. … Или это миражи? Или это миражи слов, дразнящих воспаленный язык? Или это миражи миражей?

Сколько времени это продолжалось? Имеет ли название отрезок времени, для которого все, что было – это одна жизнь, а все, что будет – это совершенно другая? Скачка, хриплое дыхание взмыленных коней, равнодушные звезды, завораживающий шепот переносимого ветром песка, глоток рыжей от пыли воды и ясный, немного удивленный взгляд широко раскрытых детских глаз.

И еще один взгляд, все чаще тревожащий Иллели, затаенный днем и открытый, соперничающий со звездами ночью, – взгляд горбоносого Исмаила. И когда надвигающаяся песчаная буря заставит Фархада остановиться и сделать привал, Исмаил перельет расплавленную сталь своего взгляда в тяжелую форму слов.

Усталые, измученные люди собьются в кучу, выставив коней в наружное кольцо. Иллели отползет под обломок скалы, чтобы покормить Дажда, и Фархад перехватит взгляд Исмаила, направленный на нее. Кривая усмешка накрест пробежит по шраму от сабельного удара на его лице, и Исмаил заметит эту усмешку. Он заметит ее, и раздует ноздри своего ястребиного носа, как жеребец, не желающий смириться с ненавистной тяжестью на своей спине. И выйдет в круг разбойников.

– Ну что, Фархад, не пора ли сказать, куда ты нас завел? Мы потеряли счет дням, звериным тропам и миражам.

– Хорошо ли ты считал, Исмаил? – насмешливо скажет Фархад, не глядя на него и продолжая неторопливо перебирать четки.

– Ты ведешь нас то на восток, то на юг, то на север, сам не зная куда. Ты мечешься, как шакал, обложенный собаками, и петляешь, как змея под ногами обезумевших верблюдов!

– Не ты ли один из этих обезумевших верблюдов, Исмаил?

Смех остальных разбойников ударит в голову Исмаилу, и он крикнет, уже не сдерживаясь:

– Если я – верблюд, тогда кто ты, Фархад, – змея или шакал?

И стихнет смех, и наступит зловещее молчание. А Фархад, невозмутимо улыбаясь, все так же лениво, словно передвигая полированные кости по шелковому шнурку, растягивая слова, ответит:

– Ступай к младенцу, Исмаил – не пора ли его кормить?

Оскорбленный Исмаил в бешенстве схватится за кинжал на поясе, но люди Фархада повиснут на его руках, валя на землю и накидывая на него веревки. А потом кинут его, обездвиженного и рычащего от ярости и унижения, под ноги Фархаду. И Фархад наступит ему на голову, забивая ему рот песком, все так же лениво говоря: