Артур Аршакуни - Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга первая

– Скоро римлян здесь будет больше, чем чад Израилевых, – обеспокоенно сказал Иошаат.

– Ухо римлян привычно только к слову «Рим», – усмехнулся равви Менахем. – Оно долго не могло привыкнуть к слову «Египет», оно с трудом переносит слово «Сирия», оно никогда не слышало слова «Армения» и не понимает слова «Израиль».

– Что же делать, равви?

– Терпеть.

– Сколько, скажи!

– Кто знает? Наш щит – терпение, наш меч – надежда, наша кольчуга – вера.

– Кое-кто берется за мечи настоящие.

– Гавлонит 33 33 Гавлонит – иначе Галилеянин, житель Галилеи, северной части Палестины. Имеется в виду Иуда Галилеянин, поднявший в описываемое время восстание против римского владычества. ? Нет, о мой доверчивый Иошаат, – он прольет кровь – свою и тех, кто поверит ему и пойдет за ним, и это плохо.

– Как же так, равви? – заволновался Иошаат, сжимая и разжимая ладони. – А Спаситель? Ведь про Него сказано: все народы рассудит Его меч. Все народы, равви, я это хорошо запомнил, а уж народ Израиля – в первую очередь!

– Нет, о Иошаат, – грустно улыбнулся равви Менахем и покачал головой. – Не будет в Его приходе боя барабанов, рева праздничных труб и приветственных криков. Не будет на Нем и царского одеяния и меча карающего в руке.

– А что же, равви? – недоуменно спросил Иошаат.

– Он придет незаметно, – задумчиво, словно рассуждая сам с собой, сказал равви Менахем. – И будет Он бос и беден. И голос Его будет тих и кроток.

Иошаат невольно рассмеялся:

– Что же Он делать будет, босой и кроткий?

– Этого мне не дано, к сожалению, – вздохнул равви Менахем и добавил: – Или к счастью.

Иошаат покрутил недоверчиво головой.

Топор сильнее дерева, а молот сильнее камня. Силу можно сокрушить только силой! Меч – мечом! Старый, уважаемый человек – зачем с ним спорить?

Он только махнул рукой и ускорил шаги, взбираясь на холм, за которым ему открылся Иевус. Он обернулся и крикнул:

– Слава Адонаю, Мириам! Пришли!

И оглядел сверху прославленный город, знакомый ему и всегда волнующий при встрече с ним. Средоточие надежд и чаяний чад Израилевых, а теперь исполненный для него, Иошаата, особого, таинственного значения. Он и сам не понимал своего волнения и только смотрел и смотрел на город, пока подходили остальные.

Вот: я пришел к тебе с сыном.

Спутники вошли в город через Яффские ворота и двинулись к Храму по дороге, пологой дугой огибающей Сион, мимо величественной крепости Давида – Иошаат каждый раз при виде его испытывал волнение и тайную гордость – и дворца покойного царя, напоминающий разворошенный муравейник: сновали люди, у всех дверей и лестниц стояли римские отряды. Здесь гордиться было нечем. Громадные позолоченные изображения зверей словно глумились над святостью этих мест, превращая дворец в мерзкое капище. Иошаат невольно ускорил шаги и вздохнул свободно, лишь когда дворец святотатца остался позади.

Они проследовали мимо домов первосвященника Храма и членов Санхедрина, не уступающих дворцу не только своими размерами и пышностью, но и количеством окружавших их римских солдат.

Да, смутные времена! Смутные!

Затем дорога повела их дальше вниз, излучиной от Сиона к Акре, к старому, но хорошо сохранившемуся дворцу Соломона слева по пути, и вывела на главную площадь.

Все невольно остановились перед величественным зрелищем Храма, словно парящего на белых мраморных плитах над землей, с открытыми вратами, над которыми ослепительно блестела гигантская золотая виноградная гроздь. Здания в три этажа, окружающие Храм по периметру, с витыми лестницами и аккуратными водоемами перед ними, укрывали его, словно жемчужину – створки раковины.

Даже здесь их голоногие солдаты! В святая святых Израиля!

Равви Менахем провел оробевших спутников мимо водоема двора священников к жертвеннику с неугасимым огнем, где уже собрались люди, большей частью женщины, пришедшие, сообразил Иошаат, как и Мириам, для очищения. Тут же располагались торговцы, продающие жертвенных животных, и менялы, обменивающие священные деньги на народные. Иошаат долго ходил от одного торговца к другому, сжимая и разжимая ладони, придирчиво выбирал жертвенных голубей.

Не все ли равно, не есть же он их собирается!

Он купил, наконец, не торгуясь, двух.

– Пока вы здесь, – сказал им равви Менахем, – пойду поищу почтенного Цевеона.

И ушел, оставив их в смятении, окруженных молчаливыми женщинами. Шелима неприметной мышью спряталась за многие спины.

Иошаат оглядел собравшихся. Волнение, охватившее его при первом взгляде на Иевус с вершины холма, понемногу ослабевало. Люди, собравшиеся здесь, в основном женщины, были спокойны. Им предстояло дело; надо было выполнить его, и выполнить по возможности хорошо. Окружающее их великолепие тоже было частью общего дела, как и нищие, просящие милостыню у входа в Храм, и суесловные менялы. Плачущая неподалеку женщина выглядела даже как-то неуместно здесь, в рабочей обстановке привычно исполняемого дела. Остальные не смотрели в ее сторону, озабоченные каждый своим. Слезы ее тоже были частью общего дела, решил Иошаат, успокаивая себя. Он поймал себя на мысли, что так и ему порой приходится обсуждать с плачущей вдовой заказ на изготовление гроба для умершего ее мужа, устыдился этой мысли и отвернулся. За ним стоял старик, встретивший его взгляд спокойными, слегка навыкате, глазами из-под клочковатых бровей.

И тут нищие.

Иошаат вздохнул. Отрывисто закричал козел за спинами людей. Люди зашевелились. Козел крикнул еще раз и замолчал.

Да нет, не нищий. Ткань тонкая, по всему, не наша. Сириец? Те пестрые, да и что здесь сирийцу делать? Мидиец? Погоди, погоди…

Иошаат снова встретился взглядом со стариком и вдруг понял, что старик ему знаком.

Люди расступились, давая дорогу белому козлу, которого вели на веревке. Козел упирался; его тащили; он молчал. Иошаат не обращал внимания на суету. Он вспоминал. Воспоминания его были скудны и беспорядочны. Овечьи морды… Непогода… Гик… Дик…

Не может быть!

Он дождался, когда старик снова посмотрит в его сторону.

– И-хо-хо…

Как они там пели?

Старик нахмурил брови и отвернулся.

Иошаат досадливо вздохнул.

Обознался.

Откуда-то сбоку споро, буднично вышел священник. Начался обряд. Мужчины, женщины поодиночке и парами подходили к священнику с жертвенными дарами: голубями, хлебными лепешками, кувшинами вина. Семейная пара повела на веревке белого козла. Заплаканная пожилая женщина принесла десятую часть ефы муки. Когда подошла очередь семейной пары, на помощь священнику подошли двое служек и оттащили козла к северной стороне жертвенника. Муж, бледный и заметно волнующийся, подошел к нему, слушая тихие подсказки священника, возложил на козла руку и вонзил нож в основание шеи. Козел промолчал и на этот раз, только кашлянул утробно. Священник подставил чашу под струйку крови. Споро и быстро служки содрали с козла кожу и рассекли тушу на небольшие части, возложенные в неугасимый огонь. Дым и тошнотворный запах сжигаемого мяса разошелся по двору. Собранной кровью священник окропил жертвенник, самые роги его, а остаток вылил у подножия.