Михаил Шторм - Затерянные в джунглях

– Из Лихтенштейна?

– Забудь. Просто я не могу выложить пятьсот долларов за удовольствие пройти с черного хода. Я лучше себе билет куплю.

– Ничего не видно с трибуна, – предупредил Мануэль. – Маленькие люди, маленькие быки. Кто купит такая фотография?

Тут он был прав. Но за свою достаточно долгую карьеру фотографа Дмитрий Быков успел усвоить, что нельзя ни на что соглашаться, не поторговавшись как следует и не попытавшись добиться максимально выгодных для себя условий. Чем беднее страна, в которой работаешь, тем больше в ней всякого рода жуликов и проходимцев, желающих заполучить твой бумажник. Бедный человек совсем не обязательно честен, даже, пожалуй, наоборот. Голод и нищета пробуждают в людях далеко не самые лучшие качества. Мануэль Быкову нравился, но не настолько, чтобы безропотно отдавать ему свои денежки. Не с неба упавшие, кстати говоря. Они были заработаны не самым тяжелым, но часто рискованным трудом.

– Сто долларов, – сказал Быков. – Половину вперед.

– Я должен буду платить людям на стадион, – напомнил Мануэль. – Все хотеть мани-мани.

– А ты им не плати. Просто проведи меня – и все.

– Хорошо. Четыреста доллар.

В конечном итоге сошлись на ста пятидесяти. Семьдесят пять Мануэль взял сразу и тут же исчез. А теперь вдруг объявился в Мирафлоресе: здрасьте, мол, давненько тебя не было видно, Дима. Переведя разговор с погоды на пирамиды, а потом – на животрепещущую тему фасонов современных купальников, Мануэль то и дело посматривал на стакан Быкова. Пришлось заказать и ему такой же.

– Когда на стадион? – спросил Быков, глядя в шоколадные глаза перуанца.

Тот поперхнулся напитком, а когда откашлялся, заявил:

– Сегодня. Я бегать тебя искать весь город. Сегодня воскресенье, день коррида. Я бояться тебя не найти.

Быкову стало стыдно. Он часто давал себе зарок не думать о людях плохо, пока они не сделают какую-нибудь гадость, но редко сдерживал это обещание.

– Почему не позвонил? – спросил Быков, чувствуя, как лоб, щеки и шея наливаются предательским жаром.

– Денег счет нет. – Мануэль развел руками.

– Я же тебе заплатил.

– О, эти деньги пошли на стадион. Ты мой амиго, Дима́. Я не оставлять себе ни один сантим.

Быков принялся вытирать лицо салфеткой, как будто надеясь избавиться от вызванного смущением румянца.

– Во сколько? – спросил он.

– Идти сейчас, – сказал Мануэль. – Камера с тобой, я видеть. Экселент. Еще по один писко – и вперед.

– Да, конечно.

Радуясь, что появилась возможность хоть как-то заглушить угрызения совести, Быков поманил официанта. Через минуту на столе появилась пара высоких запотевших стаканов.

«Лучше бы воздержаться», – подумал Быков и сделал большой глоток.

Его лицо, сохранившее румянец, смягчилось и даже как бы помолодело. Сейчас Быков выглядел лет на тридцать пять, не больше. Кудрявая шевелюра и мушкетерские усы придавали ему сходство с д’Артаньяном. После памятного путешествия на песчаный австралийский остров Фрейзер Быков заметно похудел и весил теперь около восьмидесяти пяти килограммов, что при его среднем росте было не так уж много. Несмотря на то что ему часто приходилось бывать под палящим солнцем, он почти не загорел, оставаясь довольно бледным по сравнению со смуглым Мануэлем.

– Я готов, – провозгласил Быков, лихо ударив стеклянным донышком об стол.

– Отлично, – сказал Мануэль, допивая свой напиток. – Хочу предупредить, Дима: на стадионе я разговаривать, ты молчать. Только фотографировать. – Он нажал пальцем воображаемую кнопку. – Посторонним вход запрещен строго. Никому не говорить, что ты профи. Я сказать: ты жених моя сестра.

– У тебя есть сестра? – спросил Быков, выходя из кафе на запруженный людьми тротуар.

– У меня нет сестра, – ответил Мануэль. – Зато у меня есть друг. Для тебя, Дима́, я готов даже лгать.

Это прозвучало так, словно до сих пор он всегда говорил только правду. Но после двух стаканов разбавленного виноградного самогона слова Мануэля не показались Быкову напыщенными. На то и существует настоящая мужская дружба, чтобы проявлять бескорыстие и даже жертвенность.

С такими приятными мыслями Быков подошел к веренице желтых такси, выстроившихся вдоль торгового центра. Настроение у него было приподнятое. В ближайшем будущем Быкова ожидало новое, пусть небольшое, приключение, а это стимулировало лучше всякого писко.

Арена для боя быков в Лиме была одной из самых известных в мире. Завоевывая Новый Свет, испанцы привезли с собой не только Евангелие, но и корриду, и она отлично прижилась на этой земле. Показать свое мастерство в Перу съезжались матадоры со всего света. Из пятидесяти шести стадионов, где проводилась коррида, арена Ачо в Лиме была самой привлекательной и знаменитой. Перуанцы чтили ее, как некую святыню. Ведь для них коррида – это не просто бой быков, это еще некое музыкально-костюмированное действо, вроде фестиваля.

– Вот Ачо, – сказал Мануэль, указывая на приземистую розоватую стену, протянувшуюся вдоль многолюдного бульвара. – Здесь выходить.

– Парэ аки, пор фавор, – вежливо произнес Быков, заглянув в разговорник. Это была просьба остановиться.

Таксист высадил их на площади, уже довольно плотно заставленной машинами, прибывавшими с разных концов города. Повсюду царило праздничное оживление. Нарядные толпы клубились вокруг кольцеобразной стены с облупившейся штукатуркой. Шум и гам, возбужденные возгласы, молодецкий посвист, дичайшая смесь запахов – парфюма и немытых тел, – толчея, выставленные локти и тысячезубые улыбки. Пронырливые подростки, степенные матроны, подвыпившие сеньоры, благообразные старики с похотливыми взглядами. Очутившись в этой среде, Быков почувствовал, что растворяется в ней, подобно кусочку сахара, брошенному в кофе.

До представления оставалось больше часа, но на самом деле оно уже началось – шумное, яркое, впечатляющее. Когда Быков и Мануэль добрались до нужной арки, над площадью грянуло зажигательное фанданго [1] Фанданго – испанский народный танец, исполняемый под аккомпанемент гитары и кастаньет. ( Здесь и далее примеч. ред. ) . Какой-то чумазый мальчонка попытался всучить им открытки с портретами матадоров, но не успел: тяжелая, окованная металлом дверь уже отделила Быкова и Мануэля от внешнего мира с его лихорадочной суетой.

Быкову показалось, что он очутился в мрачном склепе. Полумрак на низкой галерее рассеивался лишь светом, сочащимся сквозь узкие окошки под потолком. Было тихо, сыро и прохладно. Мануэль о чем-то быстро переговорил с человеком, открывшим дверь, сунул ему несколько местных купюр и увлек Быкова за собой.