Ирина Беседина - Золотая тень Кадыкчана

Я молчал и делал вид, что ослаб. Нас быстро погрузили в машины и повезли на прииски, в колымские посёлки. Сгружали прямо у дороги с приказом не расходиться, ждать распределения и расселения. Никакой охраны не было. Людей с машины, на которой везли меня, высадили на дороге около посёлка Кадыкчан [2] Кадыкчан – в переводе с эвенского – «маленькое ущелье». Распространённый в Интернете перевод – «долина смерти» – неверен. Долиной смерти называли Чайурьинскую долину, где начальник лагеря Киселёв около сопок проводил расстрелы заключённых. – Примеч. авт. . Из своего колымского прошлого я знал, что это центр Аркагалинского угольного комбината. Дальше будут только шахты и несколько приисков. Я решил остаться здесь, определиться, не дожидаясь распределения и расселения. Работать в шахте я не хотел. Мне надо было вырваться из этого окружения. И я решился. Сразу же отошёл в сторону, зашёл за ближайший куст и двинулся в сторону посёлка. К счастью, меня никто не окликнул. Я пересёк дорогу и постучался в первые попавшиеся двери. Вышла женщина, изрядно пьяная, нечёсаная; от неё несло перегаром, одета она была в непонятную смесь мужской и женской одежды. (На ней было мятое грязное платье, из-под которого виднелись мужские старые брюки.)

– Ну, чего тебе надо? – спросила она и икнула.

– Где у вас правление? В какую сторону идти? – спросил я.

Женщина махнула рукой на дорогу, идущую в сторону от центральной трассы.

– Это Старый Кадыкчан. Здесь работяги живут. Начальство на Новом. Иди по этой дороге. Там увидишь.

Я повернулся и пошёл. На что я надеялся? Не знаю. Мне было очень паршиво. Я просто не мог больше находиться среди этих. Мог просто возмутиться, взорваться и погибнуть ни за что. А надо было жить. Почему-то именно в этот момент хотелось жить свободно, независимо, счастливо. Хотелось встретить своих, российских, людей. Я был по горло сыт фашистами. Меня переполняла любовь к своей земле. Я знал, что в этом краю есть люди, для которых Родина – не пустой звук. И я пошёл по дороге на Новый Кадыкчан. Очень скоро увидел посёлок – чистый и привлекательный. Здание Правления узнавалось сразу: двухэтажное, перед ним была свободная площадь, широкое крыльцо с колоннами и навесом. Ясно, здесь обитает начальство. В то время на Колыме было в основном два типа зданий: длинные деревянные одноэтажные бараки с завалинкой для тепла и небольшие деревянные домики на одного или двух хозяев, строились для семейных, их называли уважительно коттеджами. Это здание отличалось несколько большей солидностью и даже красотой.

Я не знал, сколько времени. Очевидно, уже наступил вечер, и рабочий день кончился. Солнце в это время года заходило на два-три часа. В двенадцать ночи было совершенно светло. Но я был уверен: начальник ещё не ушёл. Меня охватила радость, предчувствие удачи. Медиков на Колыме всегда было маловато. Я зашёл в здание. В конце длинного коридора солидная дверь, постучался и, не дожидаясь ответа, вошёл.

Большой стол буквой «Т» внушительно стоял посреди кабинета. Чуть в стороне от него, за небольшим письменным столом, сидел человек. При моём появлении он встал. Он был большой, высокий, коренастый. Меня поразили глаза: серые, стальные, вначале холодные, затем удивлённые – живые глаза мыслящего человека. Он молчал, не спрашивал, просто ждал, когда я объясню своё появление. Молчание становилось неловким. Я испытал потребность противопоставить этому молчанию что-то реальное, как-то выразить себя. Я смутился и начал говорить, слегка заикаясь.

– Меня зовут Романов Михаил Михайлович. По образованию я врач. Служил в армии. Раненый попал в плен. Вы знаете, наверное, на дороге около Старого Кадыкчана выгрузили две машины с переселенцами. Среди них много фашистов. Я не могу работать в шахте. Не потому, что это тяжёлая работа, а потому, что среди ссыльных много бывших полицаев, разных фашистских прихвостней. Причины моего прихода к вам очевидны: я не могу больше находиться среди них. Мои действия незаконны и наказуемы. Но если здесь есть медицинский пункт, больница или клиника, возьмите меня. У меня большой опыт. Я буду полезен.

Я замолчал. Выглядел я, видимо, ужасно: грязный, в рваной солдатской форме. Возможно, трюмная вонь за три дня пути ещё не выветрилась.

Как я узнал позднее, это был начальник Аркагалинского угольного комбината Поповиченко Виктор Александрович. Он молча меня разглядывал. Я уловил недоверие, затем интерес и даже сочувствие в его глазах. Моё признание должно было иметь вес. Не отрываясь, я смотрел в его глаза и не знал, что ещё сказать. Просто улыбнулся. И вот тут произошло чудо. Человек провёл рукой по лбу, посмотрел мне в лицо, и, к моему изумлению, тоже улыбнулся. Улыбка растворила молчание, как солнечный свет растворяет ночную темь. Ещё не было сказано ни слова. И в то же время всё было решено. Что-то решив про себя, он спросил:

– А документы у вас есть? Ну, хоть какие-нибудь?

У меня были документы. Я их хранил в кармане трусов, чтобы никто не забрал. Карман пришил давно. Знал, что когда-нибудь понадобится. Это были военные документы. Я их не предъявлял в органах фильтрации, боялся, что по ним может открыться моё прошлое зэка и побег.

– Простите, чтобы достать документы, мне надо раздеться. Они у меня там.

Я указал большим пальцем руки на брюки.

– Понятно. – Он слегка улыбнулся. Откинул занавеску на стене за собой. Указал на дверь. – Можете достать документы и облегчиться, если надо.

Я зашёл, достал документы и попутно получил облегчение. «Что значит начальство! Отдельная уборная. Удобно и незаметно», – подумал я.

– Вот они. Я их получил в своём батальоне. Прятал и берёг на такой случай… Но это мои документы военные, ещё до плена. Если вы меня возьмёте, я вам всё по чести расскажу.

Теперь я обращался к нему как к соучастнику. Он это понял. Спасение другого человека – повод для радости. Он улыбнулся ещё раз и сказал с долей иронии:

– Значит, вас надо не только взять на работу, надо дать жильё и ещё как-то защитить. – Он критически осмотрел меня с ног до головы. Моя грязь ему не понравилась. – Прежде всего, вам надо посетить баню. Одежду банщик выкинет в топку, вам принесут другую, чистую. Комната в общежитии, пожалуй, найдётся. Спецпоселенцам выдадут паспорта и карточки. Затем я вас приглашаю к себе на ужин. Кто останется здесь, меня не минует. У вас фамилия не менялась?

– Нет, – ответил я.

Мы вышли. Я не могу описать свою радость. Я шёл рядом с вольным русским человеком, я дышал свежим воздухом. Фашистов, этих струпьев на теле человеческом, рядом не было. Через несколько минут я буду мыться чистой и, может быть, горячей водой. Эти простые человеческие радости – невероятное, неоценимое счастье. Мне дали мочалку, мыло. Я наливал в таз горячую воду и тёр, тёр, тёр своё тело. Ещё никогда вода не была так ласкова, так живительна, так любима и необходима. Я погружал свою голову и лицо в таз с водой, смеялся, я любовно гладил эту воду, окатывал себя водой из таза, снова наливал, снова обливался. Чистое полотенце было душисто и доставляло мне удовольствие каждым своим прикосновением. Я ощутил любовь к своему чистому телу. Выданная одежда была великовата. Я был крупным мужчиной, но Поповиченко крупнее. Очевидно, одежда принадлежала ему. Но это неважно. Я вышел. Банщик закрыл своё заведение на замок. Он хохотал.