Елена Фёдорова - Расскажите, тоненькая бортпроводница. Повесть

– У тебя еще и бомбы висят, бомбы! Ты, ведьма проклятая, могла нас всех угробить! Угробить…

– Настоящие «Ночные ведьмы» бомбы сбрасывают только на неприятеля, – спокойно ответила я. Устранила неполадку и полетела дальше.

Мария Николаевна улыбнулась.

– Полеты, полеты… Похожие и разные, опасные, напряженные. Каждый полет был испытанием на летное умение, мужество, находчивость, выдержку. Летишь каждый раз, как на самый трудный экзамен, и не знаешь, какой билет сегодня вытянешь.

Особенно мне запомнился шестидесятый боевой вылет. Мы тогда со штурманом Олей Голубевой вылетели в район Керчи. Обстановка сложная, сведений о расположении противника почти нет, поэтому высота бомбометания была задана более тысячи метров.

Мы вышли строго на цель, но тут нас ухватили сразу три прожектора. Отбомбиться мы, правда, успели. Теперь надо было уйти. Я начала крутить самолет сначала вправо, потом влево, резко меняя курс. Но фрицы не выпускали нас из зоны прожекторов, да еще и артобстрел начали. Тогда я решила направить самолет с резким снижением в сторону моря, начала пикировать.

Немцы нас потеряли. Прожекторами еще немного пошарили по пустому небу, но нас не нашли. Зенитчики, правда, стрельбу не прекращали, палили в темноту наугад.

Мы вышли из зоны огня в районе Керченского пролива. Море всегда такое ласковое и спасающее от вражеских зениток и прожекторов, показалось мне грозным, холодным, неприветливым. Нам нужно было дотянуть до берега на поврежденной машине. Дотянуть, во что бы-то ни стало.

Экипажи, видевшие наше резкое снижение, решили, что мы погибли. Но командир полка Евдокия Бершанская не поверила. Она приказала зажечь посадочные огни и ждать. Через двадцать минут после положенного времени вернулась наша «двойка». За этот полет нас потом наградили орденами.

– А много у вас наград? – поинтересовалась Оля.

– Два Ордена Отечественной войны I и II степеней, Орден Красного Знамени, медали за оборону Киева и победу над Германией.

Было у меня и взыскание за невнимательность и неосмотрительность при посадке. Я случайно врезалась в дерево и поцарапала крыло самолета. Меня держали трое суток под арестом, а потом еще три месяца высчитывали по двадцать пять процентов из зарплаты за эту злополучную царапину на крыле.

Но это все были досадные мелочи, на которые не следовало обращать внимания. Главное было предчувствие конца войны. В воздухе запахло весной и свободой.

В 1945 году мужской и женский полки объединили в одну дивизию. Мы снова встретились с Толей. Встретились, чтобы уже не расставаться.

Толя уговорил меня пойти в штаб армии, чтобы получить разрешение на брак. Я очень волновалась, боялась, что откажут нам. Но седовласый командир армии увидев наши счастливые лица, без проволочек выдал разрешение.

Окрыленные, мы вышли из штаба Армии на улицу, пахнущую свежей листвой. С противоположной стороны, к нам метнулся заплаканный немец. Он принялся о чем-то нас просить. Я так растерялась, что не сразу поняла его слова. А он просил у нас несколько монеток, чтобы купить лекарства для своей больной фрау. У немца были только марки, которые не принимал аптекарь поляк. Аптекарь требовал польские злотые, отвергая деньги оккупанта. Немец был вне себя от горя.

– Толя, пожалуйста, дай ему денег, – попросила я.

– С большим удовольствием, битте, – проговорил Толя, протягивая немцу все свои деньги.

Немец взял ровно столько, сколько требовалось – двадцать злотых, расцеловал мне обе руки и помчался в аптеку. Немецкая фрау была спасена. А нам с Толей предстояла недолгая разлука. Его переводили в польский город Калиш. Перед отъездом мы сыграли грандиозную свадьбу, гостями на которой были все наши однополчане.

Жизнь потихоньку начала налаживаться, приобретая живые, весенние, яркие краски. В Калише Толя нашел комнатку в доме у милой старушенции пани Кишковской, которая сносно говорила по-русски и была рада приютить нас у себя. Пани стала нашей польской мамой, на некоторое время заменив нам родных, по которым мы безумно скучали.

В день нашего отъезда домой пани Кишковская встала чуть свет, чтобы испечь миниатюрные сдобные булочки. Ей очень хотелось побаловать нас чем-то вкусненьким, а заодно и отблагодарить нас за полный сарай угля, который мы для нее заготовили.

Маленькая старушенция долго-долго бежала за грузовиком, увозящим нас из Польши. А я прижимала к груди теплые булочки, пахнущие корицей, и не могла сдержать слез.

Я до сих пор помню маленькую, милую пани Кишковскую, которая всегда была чисто и аккуратно одета, безукоризненно причесана. Свои длинные, побелевшие от страданий волосы она укладывала каким-то замысловатым образом. Серые, живые, любознательные глаза пани Кишковской всегда светились неподдельной радостью. От этой милой, улыбчивой старушенции исходило такое тепло и обаяние, что мы с Толей постепенно забыли о тяготах войны, о потерях и утратах, почувствовали себя по настоящему счастливыми.

Мария Николаевна улыбнулась, провела рукой по своим седым волосам, сказала:

– У меня теперь волосы такого же цвета, как у пани Кишковской. Да и лет мне столько же, сколько было тогда ей. Я тоже превратилась в милую старушенцию, которой посчастливилось встретить в жизни немало хороших людей. И еще я сделала очень важный вывод: в любом возрасте есть свои преимущества, потому что с годами мы становимся мудрее, опытнее, спокойнее и начинаем внимательнее относиться к другим, учимся слушать и слышать.

– А мне кажется, что возраст давит на плечи, заставляя людей пригибаться к земле, – проговорила Оля.

– Если человек честен, то его ничто не может согнуть, – возразила ей Мария Николаевна. – Нас сутулят и уродуют плохие поступки и плохие мысли. Оставайся всегда доброй. Научись дарить любовь, уважай других. Порой людям не хватает целой жизни, чтобы постигнуть простую науку – науку любви. А постигать эту науку нам всем просто необходимо.

Я до сих пор дружна с мамой моего первого мужа Петра. Мы общаемся с Татьяной – первой женой Анатолия. Ее дети бывают у нас. А трехлетняя внучка Лялечка всегда передает боевые приветы бабе Мане из Лобни и рассказывает знакомым и не знакомым людям, что у нее есть бабушка, которую зовут: «Добрейшая Ночная Ведьма», потому что она во время войны летала на «уточках».

Оля рассмеялась, представив, как удивительно звучат в устах ребенка эти слова: «Добрейшая ведьма, летающая на уточке», спросила:

– Мария Николаевна, а после войны вы летали?

– Да. В 1947 году Толю перевели в Иркутск, и я тоже стала проситься на летную работу. Пилотов катастрофически не хватало, поэтому меня и взяли.