Наташа Хабибуллина - Последняя весна Лисовина. Истории о братьях наших меньших и больших

– Погоди, еще обратно прибежит.

– Да ну?

– Вот увидишь, прибежит!

– Да не прибежит!

– А ты представь себя на ее месте. Нашел ты, скажем, два мешка денег и сумку золота в придачу. Все тебе зараз не унести. Нешто, забрав мешки, не вернешься за золотишком?

Прошло минут пять. Вдали показалось пыльное облачко. Это Жучка во весь дух мчалась обратно к поезду, длинный розовый язык ее свисал через плечо. Запыхавшись, собака подбежала к перрону и торопливо начала его обнюхивать. Ну, где же, где мой пряник? Затоптали? Съели? Украли?

Ага! Нашла!

Жучка махом проглотила угощение. Подняла глаза на проводника, робко вильнула хвостом – мол, нет ли у вас еще чего-нибудь съестного?

Парень развел руками – нету.

– А если поискать? – слезящиеся глазки Жучки внимательно следили за каждым движением проводника. – Что? Ничего? Жаль….

И, опустив хвост, собачонка уныло поплелась прочь.

А к нам уже спешил другой двортерьер. Лохматый деревенский барбос-простофиля, любитель побузить и погонять кошаков. Еда его не интересовала. Мысли барбоса были заняты другим. Его тянуло в большой город. Куда там едет этот поезд? В Москву? В Москву!

Пес решительно подбежал к вагону и уселся перед ним, нетерпеливо перебирая передними лапами. Люди выходили, пытались потрепать смешного пса по макушке. Но тот упрямо мотал башкой и продолжал, не мигая, гипнотизировать тамбур. Время от времени он ставил одну лапу на решетчатую ступеньку, озирался по сторонам – словно выжидая удобного момента, чтобы незаметно прошмыгнуть внутрь. Но что-то удерживало его от этого шага. Пес убирал лапу и вопросительно взглядывал на пассажиров, как бы желая убедиться в правильности своего решения:

– Уехать или остаться?

С одной стороны Москва – столица. Но ведь и в деревне жить неплохо? В Москву приедешь, там, поди, своих дворняг полно, загрызут. А то чего доброго живодеры изловят, пустят на мыло. Пропадешь в этих столицах ни за грош…

Барбос зевнул, почесал за ухом, еще раз оглядел толпу. Ну, что делать-то, товарищи дорогие?

– Поди, поди отсюда, – проводник носком ботинка отпихнул барбоса в сторону.

– Ну и ладно, – пес с облегчением задрал ногу и, весело помахивая хвостом, скрылся под вагонами. – Не больно-то и хотелось!

Тем временем полуденное солнце раскалилось не на шутку.

Спасаясь от зноя, мы поспешили укрыться в тени станционного палисадника. Только подошли к штакетнику, как из кустов раздался хриплый лай, а следом показалась сердитая морда немецкой овчарки.

– И не совестно тебе, Джульбарс, людей пугать? – пожурил пса знакомый проводник.

Пес презрительно фыркнул и скрылся в зарослях могучих лопухов. Но ненадолго. Сделав круг, он на цыпочках пробрался обратно и затаился в кустах, поджидая там новую жертву. Но мы уже раскусили его коварный замысел. И едва Джульбарс изготовился рявкнуть на ничего не подозревающую влюбленную парочку, пристыдили разбойника:

– Ай-яй-яй…

Пес замер, как мальчишка, застигнутый врасплох с банкой варенья у буфета. Виновато глянул исподлобья, опустил голову и, бурча что-то себе под нос, побрел в лопухи, откуда уж больше не показывался.

Репродуктор похрипел и объявил:

– Поезд «Москва-Керчь» прибывает на третий путь.

Пассажиры побрели к вагонам. Заняли свои места и мы.

Мигнул зеленый свет, и поезд покатил на север. Остались в солнечной Владиславовке наши мимолетные знакомые – Жучка, Барбос и Джульбарс.

Он жил в соседнем подъезде. Рыжий горбатенький пес с острой лисьей мордочкой и кожаным ремешком на шее. Лет ему, наверное, было немало – шерсть с боков местами так повытерлась, что подслеповатые прохожие нередко принимали Лисовина за оброненную кем-то старую шапку. И очень пугались, когда шапка вдруг зашевелившись, снималась с места и деловито семенила прочь.

Когда наш Лисовин был помоложе, он любил приударить за какой-нибудь кудрявой болонкой. Гарцевал по-молодецки рядом, напирая то с одного боку, то с другого, ревниво поглядывал по сторонам, нет ли где соперников. А завидев конкурента, принимал боевую стойку: не подходи! Моё!

Каждое утро пес обходил дозором свои владения. Оглядывал двор, бодро взлетал по широким ступеням каменной лестницы и трусил в сторону соседней высотки. Попутно успевал заглянуть во все укромные уголки за мусорными баками, пугануть ворон и оставить пару – тройку автографов на фонарных столбах.

Обогнув детский сад, Лисовин возвращался домой по бульвару.

Обычно в столь ранний час двор пустынен, и, убаюканный тишиной, Лисовин сам впадал в полудрему. Мог подолгу стоять у подъезда, уставившись в одну точку и думая о чем-то своем, стариковском. В такие минуты он ничего вокруг не слышал и не замечал. Если рядом хлопала железная дверь, пес вздрагивал, отскакивал в сторону и по-волчьи задрав морду, заливался хриплым лаем. Мол, ходите тут, пугаете старика! Никакого спасу от вас нет!

Чем дряхлее становился Лисовин, тем больше портился его характер. Как начнет облаивать всех подряд – только держись! Надрывает глотку, а сам раздраженно косит красным глазом, мол, чего уставилась, проходи давай, а не то и тебе под горячую руку достанется. И ведь доставалось!

Несмотря на почтенный возраст, Лисовина как и прежде влекли женские чары. Бывало, бредет, ковыляет по двору, еле лапы переставляет, но вот за углом показалась симпатичная болонка, и Лисовина не узнать! Весь встрепенется, подберется, подастся красотке навстречу. Но вдруг на полпути заробеет, замедлит шаг да и повернет оглобли обратно. Чай, не мальчик уже, понимает, что его время вышло.

Всё так же совершал он круг почета по двору. Нелегко, а надо. Привык.

Приблизится к стае дворовых барбосов, поводит носом брезгливо, мол, кто такие, почему не знаю? Те хвосты подожмут и – дёру.

Лисовину только этого и надо – боятся, значит, еще уважают.

А то вздумает пересечь оживленную автостраду. Замрет на обочине и вот стоит, напряженно вглядываясь вдаль. Наконец решится. Ступит лапой на дорогу – как бы примеряясь, прикидывая свои силы, да и сиганет вдруг со всей дури под колеса.

Завизжат тормоза, замелькает средь машин рыжая, побитая молью шубейка. Какой-нибудь таксист-торопыга непременно высунет из окошка кулак да и приложит Лисовина по матушке – ах ты такой-сякой, растак тебя разэдак!

А Лисовину хоть бы хны, знай себе чешет, не оглядываясь. Еще и огрызнется в ответ, мол, разъездились тут, дорогу не перейти!

В марте наш сварливый старик резко сдал. Бросил попусту брехать на прохожих, стал еще задумчивей и молчаливей. Домой почти не заходил. Целыми днями стоял у подъезда, дряхлый, облезлый, думал свою невеселую думу. Временами он шумно вдыхал запах талого снега, мокрых деревьев, тревожно к чему-то прислушивался. Будто понимал – это его последняя весна. В апреле Лисовина не стало.