Сергей Сокуров - Сказания древа КОРЪ

Вчерашний офицер залюбовался этим тяжёлым, но добрым, лёгким и весёлым трудом. К чёрту губительную артиллерию! Он рождён для полевого хозяйства, чтобы ходить за сохой, срезать косой траву, воевать с сорными травами, возить просохшее зерно на мельницу и поздно вечерять в кругу семьи простой крестьянской пищей. Андрея наполнила радость встречи с родным-забытым, давно оставленным ради царской службы. Подумал, не их ли, Борисовичей, мужики заняты севом. Судя по многолюдству, да по обширности запашки это не их вотчина, а крепкого соседа. Эта мысль вызвала ощущение наследственной бедности, но не стала ложкой дёгтя – проявилась в сознании и стёрлась светлыми впечатлениями. Ведь Корнин возвращался в природную для него среду обитания, в мир труда из мира службы , от долга по присяге к долгу свободной деятельности.

Вдруг на спуске взгляд зацепился за осиновую рощицу, из-за которой выглядывал серый от ряби пруд. Вот она, вотчина в один двор! Узнал, хотя мгновенье назад не мог вспомнить подъездной дороги. Просёлок огибал рощицу и заросший пруд, и открывалась усадьба, обнесённая завалившимся местами тыном. За распахнутыми створками ворот приготовилась сползти по склону в пруд большая изба, крытая тёсом. По голому кругу двора – хоровод избушек и хозяйственных строений под соломенными крышами. Мужики и бабы, ребятишки теснятся под крыльцом. В одну горсть барина поместятся. Над ними, между столбами жалкого портика, узнаётся грузным телом, крупным лицом сестра Антонина в грубом платке. Выбравшись из коляски, загулявшийся по Европам хозяин торопливо откупается от крестьян мелкой медью из кармана, оставляет на них коней и ямщика и понимается по шатким ступеням. Антонина, ростом не обиженная, мочит слезами сюртук на груди брата. Он ведёт сестру в дом под локоток, удивляясь её проницательности: «Ты как узнала, что сегодня приеду?» – «Сердцем почуяла, Андрюша».

В родовом гнезде пахнет протопленными печами, сыростью мытых полов, жарким самоваром и сухими травами, развешенными по комнатам. Мерцает лампада перед божницей. Шуршат тараканы. Утерев слёзы ладонью, сестра тут же приняла деловой вид, захлопотала без суеты, толково отдавая распоряжение сенной девке и, высовываясь за входную дверь, зычным голосом – людям . Удивительно, всё исполнялось. Видно было, Антонина здесь и барыня, и крестьянка, и кухарка, и ключница, и ходатай по собственным делам, и ещё управительница «имением». На ней запашка, оброк, бездельные мужики, частенько под хмельком, ревизские сказки. Всё на ней.

Дорога утомила Андрея. Но брат и сестра не расходились на ночлег до вторых петухов. Самовар давно остыл. Заскучали недопитые стаканы толстого синего стекла. Обиженно надулись на подоконниках старинные штофы с наливками домашнего изготовления. Старшие из детей однодворца Бориса, Иванова сына, всё говорили и наговориться не могли. Андрей поведал о своих подвигах на полях Европы, о том, как фамилию Корин от самого царя получил, о житье-бытье в оккупированном Париже. Рассказал о встрече братьев в Сиверском городке и пророчестве маркитантки и показал свою четверть серебряного блюдца с буквой А. Живы ли младшие, не знает. В Европе не встречались, даже вестей по оказии штабс-капитан от своих не получал. Когда наступила пауза, Антонина с живостью изложила своё, что вертелось у неё на языке:

– Верно, о младшеньких сказать нечего, а Игнатий наш жив. Только послушай братец! Появился здесь прошлой весной человечек, невиданный в наших краях. Иудей! Вот тебе крест! Сунул мне тяжеленный сундучок. От пана Игна…цы, говорит. Да, так и сказал, от пана Игнацы. Больше ничего добавить не пожелал, как я к нему, Иуде (прости, Господи!) не льстилась.

С этими словами Антонина вновь перекрестилась.

– Странно, – отозвался Андрей. – Чего это с ним приключилось? Игнацы! А что в бауле?

– Да вроде… Глянь-ка сам.

Старшая из детей Борисовых тяжело поднялась из-за стола, подошла к угловому сундуку, обитому медными полосами, скоро нашла ключ в связке на поясе. Извлекать баул позвала брата. Тот, раскрыв обтянутый кожей дорожный сундучок, решился дара речи. Наконец выдохнул:

– Да тут… Мы миллионщики!

Гостинец Игнатия оказался грудой наполеондоров. Тысяч на тринадцать рублей, подсчитал отставной штабс-капитан, разложив золотые кружочки в столбики на освобождённой от посуды столешнице. Затем старшие Борисовичи, отправив деньги обратно в баул, а тот – на дно сундука, уставились друг на друга. Первой заговорила Антонина:

– Есть у меня мыслишка, братец.

Тот понимающе улыбнулся, сходил в выделенную ему комнату за «подножной шкатулкой», что была с ним в экипаже, извлёк из неё пакет, перевязанный бечевой.

– С такой же мыслишкой я ехал сюда, правда, намного более скромной. Вот тысяча рублей, выданные мне за труды тяжкие во благо отечества. Деньги к деньгам – и прикупим землицы с крестьянами. А, сестрёнка?

У той загорелись глаза и сразу потухли. Вздохнула:

– Земля у нас больно дорога, да и хрестьяне не дёшевы. Надо бы посоветоваться с Хруновым.

– Кто таков?

– Сансаныч, сосед наш, ума палата. Все к нему за советом ездют. Человек пришлый, откуда – не ведаю. Годков три, как Александровку купил. Не забыл, чай, сельцо за Голым долом. Хрунов не богат, да дочка у него единственная… Александра… На выданье, – Антонина хитро покосилась на брата, но тему развивать не стала. – Ладно, утро вечера мудренее.

– И то верно, – согласился Андрей, – Ты-то как? О смерти сестры Маруси (царство ей небесное!) ты мне подробно отписала. А что Таня, её замужество? Не понял я, неужто на крестьянина прельстилась? А не крепостной ли?

– Был крепостным на заводах Демидова, да выкупился. Знатный рудознатец наш свойственник Степан Золотарёв. Видать, когда золотишко для хозяина грёб, о себе не забывал. И слава Богу! Уважаю. С Камня съехал, говорит, подальше от соблазна, в золоте – дьявол. Купил в уезде дом с участком, огородничает. Какой ни есть – доход… А я… Что я? Кто на бесприданницу прельстится? Да на бабу-гренадёра? Так меня за глаза называют. А мне даже лестно. Да и на что нам чужой мужик в доме? Вот женю тебя (я ведь теперь тебе за мать осталась), пойдут родные мужички, малюсенькие, – не удержалась, закончила прозрачно. – Да-а, барышня Хрунова хороша-а.

…Кричали вторые петухи.

Новоявленный хозяин Ивановки проспал всего-то часа три, но поднялся свежим, наполненным радостью совсем иного свойства, чем той, с которым ложился в постель. Та была тяжела, как грозовой воздух, как баул, присланный невесть откуда братом Игнатием, сменившим православное имя на какое-то басурманское. Андрей опасался сделать неверный шаг с неожиданным богатством в руках, прогадать, лишиться подпорки в виде золотых столбиков из наполеондоров. Утренняя же радость была в красках зари, в ощущении всем телом земной, здоровой жизни.