Максим Валерий - Достопамятные деяния и изречения

4.7. Таким же примерно было поместье Луция Квинкция Цинцинната. Он владел семью югерами земли, но три из них отписал в казну в качестве уплаты пени за своего друга. Он уплатил также пеню за неявку в суд своего сына, и в суде же было вынесено решение не возвращать ему этот участок земли. Однако у него, обрабатывавшего теперь только четыре югера, сохранилось твердое достоинство отца семейства, да кроме того он еще и был удостоен диктатуры. А в наши дни, если кто владеет таким же участком, что был у Цинцинната, полагает, что живет в нужде. [309]

Цинциннат, принимающий посланцев Сената

Александр Кабанель, 1843 г.

Холст, масло

Музей Фабра, Монпелье, Франция

4.8. А вот семья Элиев — какое уж тут богатство! В одно и то же время жили шестнадцать Элиев, владевших небольшим домом, где теперь стоят памятники Марию, и имением в окрестностях Вейем такого размера, что обработка его требовала гораздо меньше рук, чем имелось у собственников, да еще были закреплены за ними места в Большом Цирке и Цирке Фламиния. Все это было им даровало за общественный счет в знак признания их доблести.

4.9. В этой же семье не было ни одного скрипула серебра, до той поры когда Павел после победы над Персеем не подарил своему зятю, Квинту Элию Туберону, пять фунтов серебра из добычи. [310] Не умолчу и о том, что этот глава рода выдал свою дочь замуж за человека, в доме которого также не водились деньги. И сам он умер в такой бедности, что если бы не был продан его участок — единственное его наследство, его вдова не смогла бы собрать себе на приданое. Душевные качества мужчин и женщин в полную силу расцветали в этой семье, и в каждом деле высоко ценилось прежде всего достоинство. Эти качества приносили им государственные должности, создавали семейные связи, обеспечивали самое существенное влияние на форуме и в частной жизни. Каждый прежде всего заботился о благосостоянии государства, нежели о своем собственном, и предпочитал оставаться бедным, но в богатой стране, чем быть богатым, но в бедном окружении. И эти добрые нравы снискали признательность. Ничто из того, что относится к доблести, не может быть куплено за деньги, а нужда, которую испытывали эти славные мужи, была вознаграждена обществом.

4.10. Или вот во время Второй Пунической войны Гней Сципион написал из Испании сенату, чтобы ему прислали преемника, потому что у него дочь на выданье и ей надо обеспечить приданое. И тогда сенат принял на себя отцовские обязанности, чтобы республика не лишилась знаменитого полководца. Посовещавшись с супругой Сципиона и родственниками, сенаторы затребовали из казны некую сумму и устроили свадьбу девушки. Сумма равнялась сорока тысячам ассов, что было воспринято не только как человечность сената, но и как наследие предков. Такова была сдержанность старших, что приданое в десять тысяч ассов, которое принесла мужу Туккия, дочь Цезона, считалось очень большим, а Мегуллия, принесшая в дом мужа пятьдесят тысяч ассов, заслужила прозвище Приданная. Тот же сенат по своей воле спас от бесприданных браков дочерей Фабриция Лусциния и Сципиона, потому что отцовское наследие не оставило им ничего, кроме исключительной славы. [311]

4.11. Марк Скавр в первой из трех книг о своей жизни рассказывает, какое малое наследство досталось ему от отца. Он говорит, что получил только шестерых рабов, а все имущество было оценено в тридцать пять тысяч сестерциев. И вот с такими деньгами в будущем он заслуженно стал во главе сената. [312]

Все это — примеры, о которых мы никогда не перестанем сокрушаться и которые в то же время служат нам утешением. Что мы увидели: незначительное количество серебра или вовсе его отсутствие, нескольких рабов, семь юге ров скудной земли, дочерей с ничтожным приданым, похороны, недостойные покойников. Но при этом — выдающееся консульство, знаменитое диктаторство, бесчисленные триумфы. Почему же мы денно и нощно обрушиваемся с упреками на благочестивую Фортуну, словно главного врага человеческого рода? А ведь эта Фортуна вскормила и наделила доблестью Публикол, Эмилиев, Фабрициев, Куриев, Сципионов, Скавров и других, равных им, столпов чести. Так пусть лучше, благодаря памяти о прошлом, вспыхнут наши сердца, пусть укрепится наш дух, ослабленный деньгами. Клянусь лачугой Ромула, ветхими крышами Капитолия и вечным огнем храма Весты, где до сих пор пользуются глиняной посудой, что никакое богатство не может быть выше бедности таких мужей.

5. Предисловие.Уместно теперь от бедности перейти к скромности. Она ведь стремится к самому правдивому, то есть учит мужей пренебрегать частным ради общественного. Она заслуживает того, чтобы ей воздвигали храмы и посвящали алтари, как если бы она была небесным божеством, потому что она есть прародительница всякого доблестного решения, хранительница повседневных дел, наставница в невинности, драгоценная для близких, воспринимаемая иноземцами и в любое время одаряющая всех приветственным ликом.

5.1. Ну а теперь от восхваления ее перейдем к ее деяниям. От основания Города до консульства Сципиона Африканского и Тития Лонга места для зрителей на общественных играх были общими для сената и народа. Но никогда никто из плебса не отваживался восседать в театре впереди отцов-сенаторов — до такой степени простиралась скромность нашего общества. И реальное доказательство этому среди прочего явилось в тот день, когда Луций Фламиний занял место впереди всех, хотя был уже исключен из состава сената цензорами Марком Катоном и Луцием Флакком, пусть даже он оставался консуляром и братом Тита Фламиния, победителя Македонии и Филиппа. Все присутствующие единодушно заставили его занять приличествующее ему место. [313]

5.2. Теренций Варрон пошатнул устои республики своим неуместным вторжением во время битвы при Каннах. Сенат и народ предложили ему пост диктатора, но он его отверг, сознавая свою вину, хотя и оправдывал ее гневом богов и уверенностью своего нрава. Куда как лучше было бы сделать подпись «диктатор» под его изображением, чем действительно доверить ему исправление этой должности! [314]

5.3. Давайте теперь перейдем к достославному деянию скромности. Завистливая судьба на выборах претора свела вместе на Марсовом поле Гнея Сципиона, сына Сципиона Африканского, и писца Гая Цицерея. В разговорах народа выяснилось, что он считает неразумным, чтобы род и клиентела столь великого мужа были бы замешаны в комициальных выборах. Но Цицерей обратил обвинение себе в похвалу. Когда он увидел, что идет по всем центуриям впереди Сципиона, он сошел с возвышения и, сняв с себя белую тогу, далее предоставил собирать голоса своему сопернику, отдав таким образом дань памяти претуре Сципиона Африканского и не заботясь о том, чтобы требовать таковую для себя. Что может быть высшей наградой для такой скромности? Сципион обрел эту должность, но поздравить следовало бы Цицерея. [315]