Демосфен - Избранные речи

(248) Итак, те данные, которые я представил в оправдание внесенного им 328предложения относительно меня, помимо еще многих других, вот таковы и подобны этим. А о том, какие показания дали все вы вообще, я расскажу сейчас. Именно, тотчас же после сражения 329народ, знавший и видевший все, что я делал, посреди самых ужасов и тревоги, в которой находился (когда неудивительно было бы людям допустить какую-нибудь ошибку по отношению ко мне), в первую же очередь принимал поднятием рук мои предложения о мерах к спасению государства, и все, что делалось в целях обороны, расстановка стражи, рытье рвов, сбор денег на поправку стен – все это производилось по моим псефисмам 330. Затем, избирая закупщика хлеба 331, народ из всех граждан утвердил поднятием рук именно меня. (249) И после этого объединились люди, поставившие себе целью вредить мне, и стали против меня вносить письменные обвинения, требования отчетов, исангелии 332, вообще все такого рода меры, сначала не самолично, а через посредство других людей, за которыми рассчитывали скорее всего остаться незамеченными. Вы, конечно, знаете и помните, что первое время я привлекался к суду ежедневно, и тогда у этих людей не осталось неиспытанным против меня ни одно средство – ни бессовестность Сосикла, ни сикофантское искусство Филократа, ни безумная страсть Дионда и Меланта 333, ни все другое. Так вот со всем этим я справлялся благополучно главным образом благодаря богам, а потом благодаря вам 334и всем вообще афинянам. Это справедливо, потому что так оно и было в действительности и так подобает принявшим присягу и честно по присяге рассудившим дело судьям. (250) Итак, когда вы оправдывали меня по обвинениям в порядке исангелии и не давали в пользу обвинителей даже необходимой им части голосов 335, тогда своим голосованием вы подтверждали, что мои действия были наилучшими. В тех же случаях, когда я выходил оправданным по судебным обвинениям, это являлось доказательством законности моих предложений и письменных, и устных; наконец, когда вы утверждали мои отчеты 336, вы этим самым выражали, кроме того, еще и свое согласие, что все исполнено мной честно и неподкупно. Следовательно, раз все это было так, то каким же словом подобало и каким справедливо было Ктесифонту определить совершенные мною действия? Разве не тем именно, которым, как он видел, называл их народ, разве не тем, которым называли принесшие присягу судьи, разве не тем, которое истина утверждала перед всеми?

(251) «Хорошо, – говорит Эсхин, – но как прекрасно замечание Кефала 337, что он никогда не привлекался к суду!» – Да, это кроме того, и счастье, клянусь Зевсом. Но разве справедливо, чтобы на этом основании более заслуживал осуждения человек, который, хотя и много раз привлекался к суду, но никогда не был уличен в преступлении? Однако вот этому человеку 338, граждане афинские, я могу ответить славным замечанием Кефала. Ведь ты ни разу ни одного обвинения не написал и не возбуждал против меня и, значит, ты сам признавал, что я, как гражданин, ничуть не хуже, чем Кефал.

(252) Итак, со всех точек зрения можно увидать его недобросовестность и желание клеветать, но особенно можно видеть из того, что он говорил о судьбе 339. Что же касается меня, то я вообще считаю неразумным того, кто, будучи сам человеком, ставит в вину другому человеку его судьбу. Ведь если человек, уверенный, что у него все отлично, и воображающий, что имеет наилучшую судьбу, не знает сам, останется ли она у него такой до вечера, то ка́к же можно говорить о ней и бранить за нее другого? Но так как Эсхин, помимо многого другого, с крайним самомнением рассуждает и об этом предмете, посмотрите, граждане афинские, и вдумайтесь, насколько правильнее и человечнее его буду говорить относительно судьбы я. (253) Я лично считаю судьбу нашего государства доброй, и это, как я вижу, предрекал вам и Зевс Додонский 340, но только общую судьбу всех людей, нависшую сейчас над ними, я считаю тяжелой и ужасной. Кто же в самом деле из греков и кто из варваров не испытал в настоящее время многих бедствий 341. (254) Таким образом, уже одно то, что мы предпочли благороднейшее дело и лучше живем, чем сами те греки, которые вообразили, будто, если покинут нас, будут жить в благополучии, – это я отношу к доброй судьбе нашего государства. А если мы потерпели неудачу и если у нас не все вышло так, как мы хотели, то в этом отношении наше государство только получило, как мне кажется, приходящуюся на нас долю от общей судьбы всех людей вообще. (255) Что же касается моей личной судьбы, как и судьбы каждого из нас в отдельности, то, по-моему, справедливо разбирать это в ряду частных дел. Я лично держусь такого взгляда на судьбу – правильно и справедливо, как кажется мне, да, вероятно, и вам. А он утверждает, будто моя личная судьба значительнее, чем общая судьба государства, – моя скромная и худая важнее, чем эта добрая и великая. Да как это может быть?

(256) Но, конечно, если ты, Эсхин, задаешься целью во что бы то ни стало разбирать мою судьбу, ты сопоставляй ее со своей собственной, и, если найдешь, что моя лучше твоей, перестань бранить мою. Таким образом рассматривай вопрос прямо с самого начала. Однако, ради Зевса, пускай никто не осудит меня за резкость! Ведь я, конечно, не вижу ума ни в том, кто поносит бедность, ни в том, кто, будучи воспитан в богатстве, кичится своим воспитанием; но клеветы и сикофантские действия этого злобного человека вынуждают меня прибегать к таким речам; однако при существующем положении 342я постараюсь соблюдать, насколько возможно, умеренность.

(257) Так вот у меня, Эсхин, была возможность, когда я был мальчиком, ходить в подобающие мне школы и иметь в своем распоряжении все, что необходимо человеку, которому не приходится из-за нужды делать ничего унизительного; а по выходе из детского возраста я мог вести соответствующий же образ жизни – исполнять хорегии, триерархии, делать взносы 343, не уступать другим в делах чести, как личных, так и общественных, но быть полезным и государству, и друзьям; затем, когда я решил обратиться к общественной деятельности, я избрал такой образ действий, что и своим отечеством, и многими другими греками многократно был увенчан, и даже вы, мои враги, не пытались опорочить, как негодные, те задачи, которые я себе поставил. (258) Так вот какова судьба, с которой я прожил все время 344, и, хотя я мог бы еще много рассказать про нее, обхожу это молчанием, остерегаясь кому-нибудь досадить, если буду этим превозноситься. А ты, кичащийся собой и оплевывающий остальных, смотри, какова в сравнении с этой твоя судьба; ведь она привела к тому, что ты мальчиком воспитывался в большой нужде, сидел бывало вместе с отцом, выжидая у школы, растирал чернила и вытирал губкой скамьи, подметал помещение педагогов 345, исполняя таким образом обязанности домашнего раба, а не свободного мальчика. (259) Сделавшись взрослым, ты читал матери книги, когда она исполняла таинства, и вообще прислуживал ей 346, по ночам обряжал посвящаемых в оленьи шкуры, разливал им вино из кратеров, очищал и обтирал их грязью и отрубями и, поднимая после очищения, заставлял говорить: «бежал зла, нашел лучшее». Ты похвалялся бывало, что никогда еще ни один человек не мог так громко возгласить, как ты (и я вполне верю этому: не думайте, что если он так громко кричит 347, он не умеет возглашать презвонким голосом!), (260) а днем он водил по улицам эти прекрасные сонмища людей, увенчанных укропом и белым тополем, сжимая в руках змей-горланов, размахивал ими над головой, выкликая: «эвге! сабе!» и приплясывая при этом: «гиэс, аттес! аттес, гиэс!» 348Старушонки звали его запевалой и предводителем, плющеносцем, кошниценосцем и тому подобными названиями, и в оплату ему давали тюрю из печений, крендели и пряники. Ну, кто же не прославил бы за все это поистине, как счастливца, себя и свою судьбу?! (261) Когда же ты был записан в число демотов 349 – все равно, каким способом (молчу уж об этом), – словом, когда ты был записан, ты сейчас же избрал себе прекраснейшее из занятий – быть писарем и прислужником у мелких должностных лиц. Когда же, наконец, ты расстался и с этим, проделав сам все то, в чем обвиняешь остальных, (262) ты своей дальнейшей жизнью не посрамил, клянусь Зевсом, ничего из совершенного ранее, но ты нанялся к тем, как их называли, тяжко воздыхающим 350актерам Симикку и Сократу и был у них тритагонистом 351, причем ты собирал, словно арендатор с чужих усадеб, смоквы, виноград, и оливки, получая от этого больше прибыли, чем от состязаний 352, в которых вы бились не на жизнь, а на смерть; у вас велась непримиримая и необъявленная война со зрителями, и потому естественно, что ты, получив от них много ран, высмеиваешь как трусов тех, кто не испытывал таких опасностей. (263) Но я оставлю те дела, за которые можно, пожалуй, винить бедность, и обращусь к самим порокам твоего нрава. Ты избрал ведь, – когда, наконец, и это решил сделать, – такое направление политической деятельности, при котором, пока отечество было счастливо, тебе приходилось вести жизнь зайца в страхе и трепете и вечном ожидании, что будешь побит за свои преступления, поскольку сам ты сознавал их за собой; когда же остальных постигло несчастье, ты обнаглел, как все это видят. (264) Но какого наказания по справедливости заслуживает из оставшихся в живых тот, кто обнаглел тогда, когда тысяча граждан была убита? 353Хотя я мог бы рассказать про него еще многое, я не стану об этом распространяться, так как не о всех мерзких и постыдных его делах, о которых я мог бы сообщить, я считаю позволительным свободно рассказывать, но говорю лишь о том, что без всякого стыда мне можно передать.