Демосфен - Избранные речи

(201) Итак вот сколько и вот каковы, граждане судьи, преступления, в которых установлена его вина перед вами, и какого только злодейства нет среди них! Он и взяточник, и льстец, и заклейменный проклятием, и обманщик, и предатель друзей – словом, в нем сосредоточены все самые ужасные преступления. И все-таки ни в одном из них он не будет оправдываться, да и не сможет привести ни одного справедливого и простого довода в свое оправдание. А те, на которые он, как я слышал, думает ссылаться, очень близки к безумию; впрочем, когда человек вообще, должно быть, ничего справедливого не может сказать, ему приходится пускаться на все ухищрения. (202) Так он, как я слышу, предполагает говорить, будто я сам являлся участником всех дел, в которых обвиняю его 165, будто я сам держался таких же взглядов и действовал заодно с ним и только потом вдруг переменился и выступил обвинителем. Конечно, хотя оправдывать свои действия таким способом несправедливо и недостойно, все-таки это является некоторым обвинением против меня: если я действительно это совершил, я – негодный человек, но дела от того не изменяются к лучшему ни на малость. (203) Однако мне, я думаю, следует показать вам обе вещи: и то, что с его стороны будет ложью, если он станет так говорить, и то, какой должна быть защита, если она имеет в виду справедливость. Справедливая и простая защита имеет в виду доказать или то, что дел, в которых обвиняют, в действительности вовсе не было, или то, что они служат на пользу государству. Но Эсхину не удастся сделать ни того, ни другого. (204) Не может же он, в самом деле, говорить, будто вам выгодна гибель фокидян, занятие Пил Филиппом, усиление фиванцев, пребывание войска его на Эвбее, происки против Мегар, задержка с присягой на соблюдение мира; ведь он тогда сообщал вам как раз противоположное, – что все это для вас полезно и будет выполнено 166. А с другой стороны, ему не удастся убедить вас и в том, будто ничего такого не было, так как вы сами все это видели и хорошо знаете. (205) Стало быть мне остается показать, что я ни в чем не был их соучастником. Так, если вам угодно, я оставлю все другие вопросы, – именно, как я возражал им перед вами, какие имел столкновения с ними во время путешествия, как в течение всего времени оказывал им сопротивление, – и их самих возьму в свидетели того, что мои и их действия тогда были совершенно противоположны и что они получили деньги для действий против вас, между тем как я отказался их взять. Ну так посмотрите же!

(206) Кого бы у нас в государстве вы могли назвать наиболее мерзким и преисполненным наибольшего бесстыдства и высокомерия? Я уверен, что ни один из вас даже по ошибке не назвал бы никого другого, кроме Филократа. А кого бы назвали самым голосистым, способным громче всех сказать во весь голос все, что пожелает? Уверен, что именно его – Эсхина. А кого они называют нерешительным и трусливым перед толпой, я же – осторожным? Это – меня 167. И правда, я никогда еще ни с чем не надоедал вам и не вынуждал вас что-нибудь делать против вашего желания. (207) Итак, на всех заседаниях Народного собрания, когда только заходила речь о них, вы всегда слышали, как я выступал с обвинениями против них, разоблачал их и прямо им в лицо говорил, что они получили деньги и продали все дела нашего государства 168. И никогда еще никто из них, слыша это, не возражал мне, не раскрывал даже рта, не заявлял о своем присутствии. (208) Что́ же за причина, почему самые мерзкие из всех людей в нашем государстве и наиболее голосистые так смолкают предо мной, самым нерешительным из всех и не умеющим никого перекричать? – Потому, что правда сильна и, наоборот, обессиливает людей сознание того, если они продали дело своего государства. Это лишает их свойственной им самоуверенности, связывает им язык, замыкает уста, стесняет дыхание, заставляет молчать. (209) Наконец, вы, наверное, знаете, как недавно в Пирее, когда вы не хотели допустить его в состав посольства 169, он кричал, что подаст на меня исангелию, привлечет к суду и – ах! и – ох! и все такое. Но это есть только начало долгих и многих препирательств и речей, между тем как-то – просто и требует, может быть, всего двух-трех слов, которые мог бы сказать и только вчера купленный раб 170: «Граждане афинские, вот какое в высшей степени ужасное дело: этот человек обвиняет меня в том, в чем сам был соучастником, и говорит, что я брал деньги, хотя и сам брал или делился с другими». (210) Ничего подобного он не говорил, он не промолвил ни слова, и из вас никто не слыхал от него такого; но он произносил только угрозы. Почему? – Потому, что он сознавал за собой такие преступления и был рабом этих слов 171. Таким образом, мысль его не обращалась к ним, но она бежала от них, так как ее преследовало сознание виновности. Бранить же и хулить по другим случаям ничто ему не мешало. (211) Но вот что самое важное из всего, – и это не слова, а дело. Когда я стал справедливо выражать желание, чтобы, как два раза я был послом, так два раза и представить вам отчет, – вот этот самый Эсхин пришел к логистам 172в сопровождении многих свидетелей и запрещал им вызывать меня в суд, так как я будто бы уже представил отчет и потому не подлежу более отчетности. Не бывало еще такого забавного случая! В чем же тут было дело? По тому первому посольству, по которому никто не предъявлял ему обвинения, он представил отчет прежде, но он никак не хотел являться снова в суд по этому второму, по которому теперь привлекается и во время которого и были совершены все его преступления. (212) А поскольку я дважды являлся на суд, то и ему было необходимо явиться вторично, вот почему он и не допускал вызывать меня. Но этот случай, граждане афинские, ясно наводит вас на двоякую мысль – во-первых, что он сам осудил себя и что, следовательно, теперь ваше благочестие никому из вас не позволяет оправдать его, и, во-вторых, что относительно меня он не скажет ни слова правды, так как, будь у него на это какие-нибудь основания, он, очевидно, тогда же указал бы их и выступил бы с обвинением, а не запрещал бы, клянусь Зевсом, меня вызывать.

(213) В доказательство того, что я говорю правду, пригласи-ка свидетелей этого.

Конечно, если он станет вам бранить меня по какому-нибудь поводу, не имеющему отношения к посольству, у вас, естественно, будет много оснований, чтобы не слушать его. Ведь сегодня суд идет не обо мне, и мне после его слов никто не подольет воды 173. В таком случае разве это не признак того, что у него нет справедливых доводов? Кто же, в самом деле, сам находясь под судом, захотел бы обвинять другого, если бы имел данные для своего оправдания? (214) Кроме того, граждане судьи, имейте в виду еще вот что. Если бы подсудимым был я, а обвинителем выступал вот этот Эсхин и судьей был Филипп, и если бы я, не зная, что сказать в свое оправдание, стал бранить его и пытался чернить его, разве, вы думаете, не возмутился бы Филипп именно потому, что кто-то в его присутствии поносит его благодетелей? Так смотрите, не окажитесь вы слабее Филиппа, но заставляйте Эсхина защищаться по тем делам, в которых он обвиняется. Читай свидетельское показание.