Марк Цицерон - Письма к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту

3. Что мне теперь уговаривать тебя приложить все свое старание к тому, чтобы выздороветь? Твое благоразумие, воздержанность и любовь ко мне я знаю; уверен, что ты сделаешь все, чтобы быть с нами возможно скорее; тем не менее прошу тебя нисколько не торопиться. Я хотел бы, чтобы ты уклонился от симфонии 1214Лисона, чтобы болезнь не затянулась на четвертую неделю 1215. Но раз ты предпочел считаться со своей совестью, а не со здоровьем, то впредь будь осторожен. Курию я написал, чтобы врачу был оказан почет 1216, и чтобы он дал тебе, что понадобится; я же заплачу, кому он прикажет. Коня и мула я оставил для тебя в Брундисии. Боюсь, как бы в Риме не было больших волнений после январских календ 1217. Я лично во всем буду действовать умеренно.

4. Мне остается убедительно просить тебя не пускаться в плавание необдуманно; моряки склонны торопиться ради своей выгоды. Будь осмотрителен, мой Тирон! Тебе предстоит путь по широкому и суровому морю. Если сможешь, поезжай вместе с Месцинием; он плавает осмотрительно; не то, с каким-нибудь почтенным человеком, авторитет которого повлиял бы на корабельщика. Если ты приложишь к этому все свое внимание и явишься ко мне невредимым, я получу от тебя все. Еще и еще раз будь здоров, наш Тирон! Врачу, Курию и Лисону я написал о тебе самым тщательным образом. Будь здоров, будь благополучен.

[Att., VII, 2]

Брундисий, 26 ноября 50 г.

1. В Брундисий мы приехали за шесть дней до декабрьских календ, пользуясь тем же счастливым плаванием, что и ты; так прекрасно для меня.

От Эпира подул легчайший Онхесмитес.

Этот спондеический , если захочешь, продай как свой кому-нибудь из новейших 1218.

2. Твое здоровье сильно тревожит меня; ведь твои письма показывают, что ты очень страдаешь. Я же, зная, как ты крепок, предполагаю, что есть какая-то сильная причина, которая вынуждает тебя поддаваться и чуть ли не сокрушает тебя. Впрочем твой Памфил сказал мне, что одна четырехдневная 1219прошла и наступает другая, более легкая. Теренция же, которая прибыла к воротам Брундисия как раз в то время, когда я в гавань, и встретилась со мной на форуме, рассказала, что Луций Понций говорил ей в требульской усадьбе, будто бы и та прошла. Если это так, это то, чего я, клянусь, сильнее всего желаю и этого ты, надеюсь, достиг своим благоразумием и воздержанностью.

3. Перехожу к твоим письмам, которых я в одно время получил шесть сотен, — одно приятнее другого; по крайней мере, те, что написаны твоей рукой. Руку Алексида я любил, потому что она так близко напоминала твой почерк; не любил, потому что она указывала на твое нездоровье. Так как было упомянуто о нем, скажу, что я оставил в Патрах больным Тирона, молодого человека, как ты знаешь, и, если хочешь, прибавь — честного. Ничего лучшего я не видел. И вот, я горько переношу разлуку, и хотя он, казалось, не в тяжелом состоянии, тем не менее я волновался и возлагаю величайшую надежду на заботливость Мания Курия, о которой Тирон мне писал и сообщил многое. Курий же почувствовал сам, как ты хочешь, чтобы он был любим мной, и это очень обрадовало меня. И клянусь, в этом человеке есть природная обходительность, которую легко полюбить. Я увожу его завещание, скрепленное печатями троих Цицеронов и преторской когорты. Он объявил тебя наследником всего имущества, меня — четвертой части. В Акции на Коркире 1220Алексион богато одарил меня. Воспрепятствовать Квинту Цицерону посетить Фиамид не было возможности.

4. Я доволен, что ты получаешь отраду от своей дочки и соглашаешься с тем, что желание иметь детей естественно . Право, если этого нет, то у человека не может быть никакой природной связи с человеком, а с ее уничтожением уничтожается общность жизни. «Да будет хороший исход!» — говорит Карнеад 1221; это — дурно, но все-таки разумнее, чем наш Луций и Патрон 1222, которые все относя к себе, считают, что никогда ничего не делается для другого, и утверждая, что благим мужем следует быть для того, чтобы не терпеть бед, а не потому, что это хорошо от природы; не понимают, что говорят о хитром человеке, а не о благом муже. Но это, полагаю, есть в тех книгах 1223, расхваливая которые, ты прибавил мне силы духа.

5. Возвращаюсь к делу. Как ждал я письма, которое ты, по твоим словам, дал Филоксену! Ведь ты написал, что в нем есть о речи Помпея в Неаполе. Патрон вручил мне его в Брундисии; получил он его, полагаю я, в Коркире. Ничто не могло быть приятнее. В нем было о положении государства, о мнении, которого этот муж держится насчет моей неподкупности, о благоволении, какое он проявил в той речи, произнесенной насчет триумфа. Однако вот самое приятное: я понял, что ты к нему явился, чтобы выяснить его отношение ко мне. Это оказалось для меня самым приятным.

6. Что же касается триумфа, то я никогда не испытывал страстного желания до бессовестнейшего письма Бибула, за которым с великой торжественностью последовало моление 1224. Будь им совершено то, о чем он написал, я радовался бы и способствовал почету. Но чтобы тот, кто ни ногой за ворота, пока враг был по эту сторону Евфрата, был возвеличен почестями, а я, на чье войско возлагало надежду его войско, не достиг того же, — бесчестье для нас, для нас, говорю, присоединяя тебя. Поэтому испробую все и, как надеюсь, достигну. Если бы ты был здоров, для меня кое-что уже было бы надежным. Но, надеюсь, ты будешь здоров.

7. За должок Нумерию я очень обязан тебе. Что высказал Гортенсий, хочу я знать, — что высказывает Катон; во всяком случае, он по отношению ко мне был позорно недоброжелателен: он засвидетельствовал мою неподкупность, справедливость, мягкость, добросовестность, о чем я не просил; чего я требовал, в том отказал 1225. Как Цезарь в том письме, в котором он меня поздравляет и обещает все, веселится по поводу несправедливости неблагодарнейшего по отношению ко мне Катона! И он же Бибулу — двадцатидневные 1226. Прости меня: не могу перенести это и не перенесу.

8. Очень хочу ответить на все твои письма, но нет необходимости: ведь вскоре увижу тебя. Все-таки одно, о Хрисиппе; ведь тому, другому, поденщику, я меньше удивился; тем не менее нет ничего более нечестного даже, чем он. Но чтобы Хрисипп, которого я за какие-то крохи образования охотно видел, относился с почетом, покинул мальчика без моего ведома! Умалчиваю о многом другом, о чем узнаю, умалчиваю о воровстве; не мирюсь с побегом, который показался мне наибольшим преступлением. Поэтому я воспользовался тем старым положением, по преданию, претора Друза 1227, — о том, кто, став свободным, не дал той же клятвы; я заявил, что не признавал тех свободными, тем более, что никто не присутствовал, кто мог бы по правилам защитить их в суде 1228. Ты примешь это так, как тебе будет угодно; я соглашусь с тобой.