Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

К тебе приближаюсь — бежишь от меня.
И так уже сердце усталое хворо.

Пускай отвернуться мне гордость велит,
Смиренно молю, не страшусь я позора.

О, сжалься над тем, кто любовью сражен,
От страсти умру — и наверное, скоро.

Называю в стихах я Сулеймою Айшу мою:
Я родным ее клялся, что имя ее утаю.

В дом пойди ты к Сулейме, ее поскорей извести,
Что разлука близка, что наутро я буду в пути.

Ты спроси ее: скоро ль мы встретимся с нею тайком,
Слово Омара — верно, его не затянет песком.

Клятве клятвой ответь, обо мне и себе не грусти —
Ты вернее всех жен обещанья умеешь блюсти.

Ты честнее всех честных, какими гордится народ,
Что в пустыне, в степи иль на плоском нагорье живет.

О Сулейма, тебе я не лгал, говоря, что люблю,
А теперь я терпеньем обеты любви укреплю.

Видит вечный Аллах: с той поры, как тебя я лишен,
К бедным веждам моим не слетал освежающий сон.

Злобной стаей врагов окружен в моем городе я —
Ждут лишь смерти моей, притворяясь, что будто друзья.

Лицемерам не снесть, что при всех воздается мне честь;
Их ласкательна лесть, а лелеют коварную месть.

Ты же, тайну скрывая, любовью своей сожжена,
Дни и ночи считаешь, когда остаешься одна.

Лишь родня отвернется, тревожишь рыданьями тишь,
Истомленные плачем глаза потихоньку сурьмишь,

Течь слезам не даешь, упрекаешь напрасно глаза,—
Все равно, как ни прячь, на ресницах трепещет слеза.

Белой кожи загар не коснулся, прохладен твой дом;
Никогда прогуляться не выйдешь при зное дневном.

Ты дрожала от страха, когда провожала меня,
Словно в гору влачилась, бессильное тело клоня.

Лишь до двери дошла, ей сказали служанки, дивясь:
«Что ты мучишь себя? — поглядела бы лучше на нас!»

Усадили ее и сказали невольницы: «Тот,
Кто в Сулейму влюблен, от нее никуда не уйдет!»

В час разлуки она говорила: «Куда ни пойдешь,
Будь упорен в терпенье и женских сердец не тревожь!»

О субботняя ночь! Ты дала мне для дальних дорог
Боль одну, и до смерти мне хватит забот и тревог.

Я рвусь к Асма, мое сердце разбито на сто кусков,
Скажу лишь: «Я исцелен!» — и вновь мой дух не здоров.
Она отошла, со мной не хочет сказать двух слов.
Немыслимого искать — удел убогих умов.
Надоедает мне ложь, ухищрения женских чар,
Надеялся я и ждал, но ее обещания — пар,
У обманщицы не хочу покупать дорогой товар.
Черноокая, знать, газель, чье пастбище в Зу-Бакар,
Глаза и шею свои принесла красавице в дар.
Осматриваясь пошла, когда я сбирался в путь,
Чтоб боль мою растравить, сильнее сердце кольнуть.
Сияла солнцем она, пожелавшим на мир взглянуть
Из тучи смольных волос, рассыпавшихся на грудь.
Смирил бы я пыл, когда б от отчаянья был доход,
Когда б, играясь, она не лишала меня щедрот.
Но жестка у нее душа — коль друг себя строго ведет,
То нечего гневаться: он лишь честь подруги блюдет.

Когда б от Хинд я получил суленный ею дар,
Когда б она с души моей сняла томящий жар,

Когда бы управлять могла сама судьбой своей! —
Кто воли собственной не знал, всех бедняков бедней.

Она спросила у подруг полуденной порой,
Когда разделась донага, истомлена жарой:

«Скажите, такова ли я — вас да хранит Аллах,—
Какой рисует он меня, иль это бред в стихах?»

Те засмеялись, и таков ответ их дружный был:
«Все у любимой хорошо тому, кто полюбил».

Лишь зависть женская могла внушить ответ такой —
Ведь зависть испокон веков снедает род людской.

Завистницы! Ее зубов блистает ровный ряд,
Белей, чем лилий лепестки, чем белоснежный град.

И день и ночь в ее очах — и чернь и белизна.
Газели шея у нее — упруга и нежна.

А кожа у нее свежа и в летний жгучий день,
Когда неумолимый зной вонзается и в тень.

А в зиму юноше она дарит свое тепло,
Когда устал он и ступни от холода свело.

Своей любимой я сказал в один счастливый час —
А слезы струями лились из воспаленных глаз:

«Кто ты?» — и еле слышно Хинд ответила: «Я та,
Кого измучила любовь, желаний маета.

Ведь из Мина я, и врагов мы уложили тьму,
Они не могут даже месть доверить никому».

«Привет тебе, входи в мой дом, прекрасная жена!
Но как же ты зовешься?» — «Хинд…» — ответила она.

Косулей, загнанной ловцом, забилось сердце вдруг.
В шелках узорных — как копье, был стан ее упруг.

По крови родственники мы, соседствуем давно,
И люди наши племена считают за одно.

Наворожила ты, о Хинд, связала узелок,
Я страстным нашептам твоим противиться не мог.

Кричу я на крик: «О, когда ж свиданья час благой?»
Хинд усмехается в ответ: «Через денек-другой!»

Уснули беспечные, я же припал на подушку,
На звезды глядел, как больной, не смыкающий век,
Пока Близнецы, головней пламенея горящей,
В глубокое небо ночной не направили бег.
Уснули, не знавшие страсти, — и что им за дело,
Что рыщет бессонный влюбленный впотьмах человек?
В ночь, полную ужасов, черного мрака чернее,
В полуночный час я дрожал в ожидании нег.

И в дверь амаритки ударил я кованым билом,
Как будто я родич иль путник, и молвил: «Впусти!
Я жажду любви, и несчастное сердце трепещет
Изловленной птицей, что бьется бессильно в сети».
И тут амаритка в двери молодца увидала,
Который отважен и стыд не намерен блюсти.
И вспыхнула гневно, и грозно нахмурила брови,
Поняв, что я смело в покои решаюсь войти.

Потом успокоилась, гнев ее женский улегся.
А я умолял, как Аллаха в молитве ночной;
Сказал ей: «На десять ночей у тебя я останусь!»
Сказала: «Коль хочешь остаться, останься со мной».
Потом на рассвете, в последнюю ночь, прошептала:
«Скажи что-нибудь, оставайся, мне горько одной!»
«Нет, ты говори, все желанья твои мне законом,
Всевышним клянусь, до скончанья дороги земной!»

Три камня я здесь положил и чертою отметил дорогу,
Которой мы шли, и припомнил наш отдых на этом привале,