Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Ее кожа бела, и налет золотистый на коже.
Сладки губы девичьи, на финик созревший похожи.

Вся — как месяц она, засиявший порою вечерней!
И когда моя страсть разгорелась еще непомерней,

Сладострастных желаний не мог я уже превозмочь,
Саблю я нацепил и ушел в непроглядную ночь.

У шатра ее долго сидел я, противясь хотенью.
И в шатер наконец проскользнул неприметною тенью.

На подушках спала она легким девическим сном,
И отец ее спал, и рабы его спали кругом,

А поодаль вповалку — его становая прислуга,
Как верблюды в степи, согревая боками друг друга.

Я коснулся ее, и она пробудилась от сна,
Но ночной тишины не смутила ни звуком она,

Губы в губы впились, испугалась она забытья,
«Кто ты?» — чуть прошептала, ответил я шепотом: «Я!»

«Честью братьев клянусь, — прошептала, — и жизнью отцовой,
В стане всех подниму, если ты не уйдешь, непутевый!»

Тут ее отпустил я — была ее клятва страшна,
А она улыбнулась — я понял: шутила она!

Обхватила мой стан — поняла: это я, не иной.
Были ногти ее и ладони окрашены хной.

И я взял ее за щеки, рот целовал я перловый,
Льнет так жаждущий путник к холодной струе родниковой.

Тобой, Сулейма, брошен я, душа изранена моя.
И по плащу стекает слез неистощимая струя.

Поднялся я на плоский холм, гадал я, вспугивая птиц,
Кружили сбивчиво они, ответ желанный затая.

Лишь странный доносился шум от черных, в белых пятнах крыл:
Разлуку предвещала мне густая стая воронья.

Приятно сердцу моему, когда любимой слышу речь,
А речь из нелюбимых уст мне неприятна, как змея,

Но ненавистнее всего мне скрытность женская в любви —
Откройся же, и будем впредь — спокойна ты и счастлив я.

Безумствую! На ком вина,
Что охмелел я без вина?

Кто о прекрасных вел рассказ
Тому, чей пыл едва угас?

Я у горы Сифах сказал:
«Устроим, други, здесь привал,

В том нет беды — дождемся дня:
Играя в стрелы, у меня

Соседка выиграла здесь
И душу всю, и разум весь,

Тогда-то меткая стрела
Глубоко в тело мне вошла.

Всех стрел стрела ее больней —
А лука не было при ней».

За ветром вслед взовьется смерч — и пропадает, откружась.
Когда б больная плоть моя на этом смерче понеслась!

Меня бы ветер подхватил и перенес, донес бы к ней,
Чтоб серая равнина впредь не разделяла страстных нас!

И были б рядом ты и я, — а как иначе рядом быть?
Жизнь отказалась от меня, сиянья дня не видит глаз.

Хоть раз бы муки ей познать, какие мучают меня!
Тоску, страдания мои почувствовать хотя бы раз!

Она — одна из молодых двоюродных моих сестер,
На горке у ее жилья полынь седая разрослась.

Завтра наши соседи от нас далеко заночуют,
Послезавтра еще — и намного — они откочуют.

Если милая едет к ключам, где прозрачна вода,
Шесть сияющих звезд ей укажут дорогу туда.

Будут быстрых верблюдов погонщики гнать напрямик,
Если мало поводьев, поможет погонщикам крик.

Коль покинет меня, иль утешатся сердца печали,
Иль умру от тоски, что надежду верблюды умчали.

Как живет она там, без меня, затерявшись вдали?
Если б твердость и стойкость меня успокоить могли!

Шел я вслед каравану, заветные думы тая,
И сумел разузнать, в чем нуждается ревность моя,—

Где и как поступать, и к чему мне доступно стремиться,
И чего избегать, и чего подобает страшиться,—

Не приметил я: стали серебряны оба виска!
И она позвала — та, чья нежная шея гибка.

Взор ее и седых заставляет от страсти дрожать,
Учит юных тому, от чего бы им лучше бежать.

В становище их рода послал я проведать ее,
Без стрелы и кинжала убившую сердце мое.

Та, увидя, что тень проскользнула в шатер спозаранок,
Распознала одну из моих расторопных служанок

И сказала: «Ведь он на рассвете простился со мной!
Пусть же наши утехи останутся тайной ночной!»

И сказал я: «Так пусть же мои истомятся верблюды,
Пусть, гонясь за тобой, обессилены станут и худы!»

И сказал я служанке: «В их стан возвращайся тотчас
И скажи: завтра вечером будет свиданье у нас.

Знак подам я — ты этим решимость ее укрепи:
Словно голосом кто-то верблюдицу кличет в степи».

Со стремянным помчались — и с нами любовь понеслась,
Путь казала, и быстро домчали верблюдицы нас.

Тут мы лай услыхали собак, охранявших дворы,
Свет увидели, — значит, еще не погасли костры.

И отъехали мы и поодаль от их становища
Ждали, скоро ль угаснут огни и умолкнут жилища.

Был научен стремянный, пока не проснулся привал,
Прокричал он, как будто из степи верблюдицу звал.

Вышла девушка. «Солнце созвездья уже привели,—
Я сказал, — и тепло прикасается к лику земли».

И она в полумраке скользнула ко мне неприметно
И дрожала от страха, старалась, но силилась тщетно,

Чтобы слезы из глаз ее черных, чернее сурьмы,
Не струились потоком, пока в безопасности мы.

И она говорила, что страсть неуемная в ней,
Отвечал я, что страсть моя вдвое и втрое сильней.

«Ах, зачем я люблю! Мне твердят, что опасно любить,
А тебя полюбить, — говорила, — себя погубить.

Я навеки люблю, по-иракски, а ты — не навеки,
Нынче спрячешься в Неджде, а завтра укроешься в Мекке».

Бежишь от меня, хоть не ждал я укора.
Жеманство ли это иль подлинно ссора?

Того, кто изранен, утешит ли Хинд
Иль насмерть убьет продолжением спора?

Советчик мой верный, посланец ты мой,
К ней в дверь постучись, коль не будет дозора,

Скажи: «О любви его знает Аллах,
Но, кроме того, он и друг и опора.

В нем кожу да кости оставила страсть,
Иссох он, как в месяцы глада и мора».