Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

В горе встала она, без кровинки опавшие щеки,
И отправилась, грустная, слез проливая потоки.

Две прекрасных девицы явились на сестринский зов,
На обеих узоры зеленых дамасских шелков.

Им сказала она: «Моему смельчаку помогите:
Все возможно распутать, как ни были б спутаны нити».

А они устрашились, меня увидав, но сказали:
«Не такая беда! Предаваться не надо печали!»

И меньшая сказала: «Ему покрывало отдам,
И рубашку, и плащ, — только пусть бережется и сам.

Пусть меж нами пройдет он и скроется в женской одежде,
И останется тайна такою же тайной, как прежде».

Так защитою стали мне юные девочки эти
И одна уже зрелая, в первом девичьем расцвете.

Вышли мы на простор, и вздохнули они, говоря:
«Как же ты не боишься? Уже заалела заря!»

И сказали еще: «Безрассуден же ты и бездумен!
Так и будешь ты жить? И не стыдно тебе, что безумен?

Как объявишься снова, все время смотри на другую,
Чтоб подумали люди: избрал ты ее, не иную».

И она обернулась, когда расставаться пришлось,
Показалась щека и глаза ее, полные слез.

На исходе той встречи сказал я два ласковых слова,
И верблюдица встала, в дорогу пуститься готова.

Я пустил ее бегом, была она в рыси ходка,
И упруга была, деревянного крепче бруска.

Я верблюдицу гнал, хоть и знал, что бедняга устала,
До того исхудала, что кожа от ребер отстала…

Часто умная тварь приносила меня к водопою,—
Но колодец зиял пересохшею ямой скупою:

Лишь паук-нелюдим над колодцем сплетает силок,
Сам вися в паутине, как высохший кожаный клок.

Дни и ночи тогда я не мерил привычною мерой,
Мрачный спрыгивал я с моей верной верблюдицы серой

Оскудевшие силы, измучась, она истощала,
Над отверстием знойным безумно глазами вращала

И толкала меня головой, порываясь к воде,—
Но колодец был сух, не сочилось ни капли нигде.

И когда бы не повод, что воле моей поддается,
То верблюдица в прах разнесла бы остатки колодца.

Понял я, что великий то будет урон для пустыни,
Я же был чужанин, а убежища нет на чужбине.

Яму новую рядом верблюдице выкопал я,
Но и донышко в ней обмочила б едва ли бадья.

А двугорбая все ж потянулась доверчиво к яме,
Но лишь малость воды удалось захватить ей губами.

У меня же с собой был один лишь сосудик скудельный
Я в колодцы его опускал на постромке седельной.

Стала нюхать верблюдица — гнилостью пахло питье,
Но припала к струе — и струя утолила ее.

Она говорит, а сама, безутешная, плачет,
На нежных щеках ее слез не скудеет струя:

«Ты всех мне милей, попирающих землю ногою,
Всяк час о тебе и забота и память моя.

Ужели ж совсем я тебе не нужна, не желанна?
Залог твой — любовь — берегу добросовестно я.

Ты скоро мой прах понесешь и опустишь в могил
За что ты разгневался? Плачу, сама не своя.

Три дня приходил, а теперь уже месяц исходит —
Ни весточки! Где ж ты? В какие уехал края?»

Мне Хинд приказала уйти от нее на рассвете.
Был рядом дозор, и мне быть не хотелось в ответе.

Расстались. Она накануне прислала гонца
С известьем, что дома и ждет на свиданье певца.

Что тот, мол, кто любит, придет под прикрытием ночи
Лишь смолкнут шатры и закроются сонные очи.

Гонцу я ответил, что гостю такому я рад,
Что верен по-прежнему, друг неизменный и брат.

Горя нетерпеньем, ее ожидал я прихода,
Лишь ночь потемнела, и месяц ушел с небосвода.

Я бодрствовал долго, с усильем дремоту гоня,
Я телом ослаб, и она одолела меня.

Но вдруг пробудили меня, распростертого сонно,
Алоэ и мускус, которыми Хинд благовонна.

Спросил я: «Кто здесь?» — и меня попрекнула она:
«Эх ты! О тебе для чего же тоскую без сна?

Как быть мне, несчастной! От горя я вся изомлела,
Я плачу и плачу — так, видно, судьба мне велела.

Тебя повстречав, полюбила, себе на беду,—
Тоскую и скоро горючей слезой изойду.

Назначишь мне встречу — а сам не придешь на свиданье;
Потом коль придешь, так найдется всему оправданье.

Смотри, если будешь и впредь мне досады чинить,—
Пожалуй, любовь оборвется, как ветхая нить.

Ничто для тебя огорченья мои и тревоги?
Иль сердце твое — словно камень с пустынной дороги?»

И смолкла. Стоял я, не мог шелохнуться, из глаз
Не слезы текли, а жемчужная россыпь лилась.

Сказал я: «Услада очей и души озаренье!
Знай, ты для меня драгоценнее слуха и зренья.

Прости же меня и упреки свои прекрати,
Дай всякому сброду от зависти сплетни плести».

Приник я к устам, и мгновенье казалось мне годом.
Как будто смесилась струя родниковая с медом,

С вином ли сирийским, краснее, чем глаз петуха…
Всю ночь мы любились, в блаженстве не видя греха.

Ее целовал я, а ночь благодатная длилась.
Но жажда души поцелуями не утолилась.

Желанья срывали плаща золотого шитье
Со стройного стана и бедер роскошных ее.

И ночь была наша, и жгла нас любовь нетерпеньем,
Пока петухи темноту не встревожили пеньем.

Она испугалась, прижалась ко мне, говоря:
«Пора расставаться, прохладой уж веет заря».

И вышла. Три девушки с нею, похожих собою
На статуи, к коим монах прибегает с мольбою.

Я слов не забуду, какими прощалась со мной,—
Как с радужной шейкой голубка на ветке лесной.

Хотел я достичь своего, но она не желала —
И молвила так: «Лишь неверному многого мало!»

Пока тебя не знал, не знал, что иглы
Произрастают на любовном ложе.

Я шел на гибель, пристрастившись к сердцу,
Которое, хоть бьется, с камнем схоже.

Я сердце упрекал свое, но слышу:
«На рок пеняй, не на меня!» Дороже