Ланьлинский насмешник - Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

У Старший осведомился о монашеском имени настоятеля.

– Мое имя в монашестве Даоцзянь, – отвечал тот, хихикая. – Я настоятель обители, милостивым покровителем коей является его сиятельство воевода Чжоу. В храме сто десять монахов. Множество странствующих иноков в заднем приделе. Там они погружаются в сидячую медитацию, совершают заказные службы и молятся за своих благодетелей, жертвователей-данапати со всех концов света.

Во внутреннем покое накрыли стол, и настоятель пригласил туда прибывших во главе с Юэнян.

– Прошу меня простить за скромный прием, – говорил он.

– Не извольте беспокоиться, отец настоятель, – отвечала Юэнян и передала через брата пять цяней серебра. – Пусть пойдут всемилостивому Будде на благовония.

Даоцзянь расплылся в улыбке.

– Премного вам благодарен за подношение, милостивая бодхисаттва, – раскланивался настоятель. – Посидели бы немного. Бедному иноку и попотчевать-то вас нечем.

На столе появились постные блюда и сладости. Настоятель сел сбоку и взял палочки для еды, намереваясь составить компанию Юэнян и ее брату.

Внезапно словно громовые раскаты сотрясли настоятельские покои. Тишину нарушили два ворвавшихся молодца в темном одеяньи.

– Отец настоятель! – тяжело дыша, обратились они. – Скорее выходите! Младшая госпожа из дома его сиятельства воеводы пожаловали.

Даоцзянь торопливо накинул рясу, надел на ходу клобук и велел послушнику прибрать пока посуду.

– Будьте так любезные, почтенные бодхисаттвы, – обратился он к сидевшим за столом, – пройдите, пожалуйста, на время в небольшую комнату. Я не задержусь. Только провожу прибывшую госпожу, и мы еще посидим за трапезой.

У Старший стал было откланиваться, но настоятель никак не хотел их отпускать.

Монахи ударили в колокола и гонги, и настоятель побежал за ворота, чтобы встретить знатную особу на достаточном расстоянии от монастыря.

Наконец, на дороге показалась толпа слуг. Они окружали громадный паланкин, как облако плывущий, с востока. Носильщики в промокших насквозь куртках обливались потом.

Настоятель сложил руки на груди и низко поклонился.

– Никак не ожидал я, ничтожный инок, – говорил он, – что вы изволите пожаловать к нам, сударыня. Прошу покорнейше простить, что опоздал, не смог встретить по дороге.

– Извините меня за беспокойство, отец настоятель, – отвечала из-за занавески Чуньмэй.

Тем временем слуги уже были за монастырем на могиле Цзиньлянь, где поставили стол и разложили на нем жертвенную снедь и бумажные деньги.

Наконец-то пожаловала и сама Чуньмэй. Носильщикам она велела миновать храм и нести ее под тополь к могиле Цзиньлянь. Когда Чуньмэй выходила из паланкина, ее с обеих сторон поддерживали слуги. Чуньмэй не спеша приблизилась к могиле и, поставив благовонную палочку, четырежды поклонилась.

– Моя матушка! – начала она. – Сестрица Пан пришла к тебе возжечь связку бумажных денег, чтобы тебе хорошо жилось на небесах. Когда тебе будет трудно, не жалей денег. Если б знала, что ты погибнешь от руки ненавистника, я б сделала все, чтобы и ты вошла в дом начальника. Мы б жили опять вместе. Но я упустила время, и теперь поздно раскаиваться.

Чуньмэй умолкла. Слуги зажгли жертвенные деньги, и она, выйдя вперед, громко зарыдала.

Тому свидетельством романс-плач на мотив «Овечки с горного склона»:

Однако не будем больше говорить, как при жертвоприношении оплакивала бывшую хозяйку Чуньмэй.

Вернемся к У Юэнян. Она все еще сидела в покоях настоятеля, в то время как тот, услыхав о прибытии знатной особы, пошел ее встречать и задержался. Юэнян поинтересовалась, в чем дело.

– У младшей госпожи здесь, за обителью, недавно похоронили сестру, – пояснил послушник. – Вот они в день поминовения и пожаловали убрать могилу и принести жертвы.

– Уж не Чуньмэй ли это? – проговорила Мэн Юйлоу.

– Но откуда у нее взялась сестра? – недоумевала Юэнян и опять обратилась к послушнику. – А как фамилия госпожи?

– До замужества Пан, – отвечал послушник. – Они дали отцу настоятелю около пяти лянов на панихиды по покойной сестре.

– Помнится, сам как-то называл ее барышней Пан, – продолжала Юйлоу. – Должно быть, Чуньмэй и есть.

Пока они говорили, появился настоятель и велел послушнику поскорее приготовить чаю.

Немного погодя перед кельей остановился паланкин. Юэнян и Юйлоу следили за ним из-за занавески. Присмотревшись к выходившей из паланкина, они убедились, что это была Чуньмэй. Она заметно пополнела, особенно в лице, и казалась изваянной из нефрита. Ее прическу обильно украшали жемчуг и бирюза.

Высоко вздымались фениксы-шпильки. На ней была ярко-красная вытканная цветами кофта и нежно-голубая широкая юбка, отделанная золотой тесьмой. Мелодичный звон подвесок сопровождал каждый ее шаг. Как она не походила теперь на прежнюю Чуньмэй!

Только поглядите:

Шпильки-фениксы украшают высокую прическу. Низко свисают заморские жемчужины серег-колец. Позолоченных фениксов пара красуется в пучке. Расшитая красная кофта облегает нефритовые плечи и благоуханную грудь. Золотые лотосы ножек выглядывают из-под бирюзовой узорной юбки. Когда идет, нежный звон подвесок раздается, а сядет, повеет ароматом мускуса и орхидей. Как нежна ее белая шея! Сколько чар таят искусно подведенные тонкие брови в обрамлении золотых цветов! Изысканны ее манеры. Чудесного цветка она прелестней, изяществом способна покорить. Душа нежнее орхидеи. Воспитана иль в тереме высоком, или в уединенных покоях девичьих. Будто яшмовая дева вышла из Лилового чертога . [1662] у Млечного Пути, как небожительница-фея на грешную землю спустилась из Дворца цветов [1663]

Настоятель отдернул дверную занавеску и пригласил Чуньмэй в приемную. На возвышении стояло одно-единственное гостевое кресло. Когда Чуньмэй села, они обменялись приветствиями. Послушник внес чай.

– Не предполагал я, ничтожный инок, что вы пожалуете нынче для принесения жертв, сударыня, потому и не встретил вас как полагается, – поднося гостье чашку чаю, говорил Даоцзянь. – Прошу покорно меня простить.