Алишер Навои - Семь планет

А тут еще по облику земли
Арыки жаркой крови потекли!

Становятся они мутней, грязней,
Копытами испуганных коней

Растоптан каждый, в слякоть превращен,
Тут начинает плакать небосклон,

Шумит, как море, гневная вода,
На землю низвергается беда.

Напрасно все бегут и стонут все:
Куда б ни побежали — тонут все!

Творили люди на охоте смерть,
Но сами обрели в болоте смерть.

Когда, облавы суживая круг,
Вся рать Бахрама съехалась на луг,

На землю бремя трудное легло.
Ей стало это бремя тяжело,

Она погнулась — медленно пошли
Сто тысяч седоков ко дну земли.

Тогда вокруг образовался ров,
А влага вырвалась из берегов.

Увидев: поле влагой залито,
Над влагою земля — как решето,

Все поняли: то — мертвая вода,
И все от жизни отреклись тогда.

Погибли и охотники и дичь,
Добыча и захватчики добыч.

Бахраму смерть принес его поход:
Так жертвой стал он собственных охот.

За дичью он велел скакать коню, —
Охота превратилась в западню.

Попали в западню джейран и лев, —
Погибли оба, разом смерть узрев.

Зверь кровожадный и пугливый зверь, —
Нет между ними разницы теперь.

Вот двое ловчих крепко обнялись,
Чтобы спастись, они в одно слились,

Но в миг, когда они слились в одно,
Трясина затянула их на дно.

Напал на всех, как муравейник, страх.
Как муравей, ушел под землю шах.

Его жилье отныне — яма, гур,
Недаром прозвище Бахрама — Гур!..

Сей низкий мир — прожорливый дракон,
И пожирать людей — его закон.

Десятка недостаточно: злодей
Глотает разом тысячи людей.

Принес он гибель многим существам,
Но вот что удивительно: Бахрам,

Великий и могущественный шах,
Повергший всех врагов своих во прах,

Над миром грозно утвердивший власть, —
И этот шах попал дракону в пасть,

Исчез он вместе с войском навсегда,
Ни вести не оставил, ни следа.

Сей мир дракон? Нет, хуже во сто крат, —
Там, где дракон, бывает часто клад:

Мы знаем, что чудовище — дракон,
Но бережет сокровище дракон.

А что мы видим в мире? Прах и твердь.
Сокровища здесь нет, здесь только смерть.

Отраду жизни человек постиг,
Но может умереть он каждый миг,

Довольно мига, чтоб дракону в пасть
Не только телу — и душе попасть.

Но нам не хватит многих, долгих лет,
Чтоб избавление найти от бед.

Священную познал я благодать:
Я завершил чудесную тетрадь.

Но сколько раз, пока старался я,
Смущался я и колебался я!

Едва страница начата была, —
Внезапно закусило удила

Мое проворноногое перо:
Седок рассказа гнал его хитро.

К благословенной цели я пошел.
Сказал бы: семь ущелий я прошел,

Сказал бы: семь стоянок в тех горах,
Где даже вихрь испытывает страх!

Немало перенес я на пути,
Но все же к цели я сумел дойти.

Тут мной сомненье овладело вновь.
Твердила мне душа: «Не прекословь.

Тот, кто рождает слабый, тусклый стих,
Не видит в нем изъянов никаких.

Стихи для вдохновенного творца —
Что собственные дети для отца,

А для отца — все дети хороши,
Частицы сердца, печени, души!

Уродливым ребенка назовешь, —
На взгляд отца он все-таки пригож!

Отвергнут всеми, дорог он отцу:
Так дорог стих отвергнутый певцу.

Как на свои созданья ни смотри, —
В сих девственницах утренней зари

Ошибки никогда ты не найдешь.
Найдя ее, ошибкой не сочтешь!

Как мне понять достоинства стиха?
Работа — хороша или плоха?

Известность обретут мои труды
Иль даром пропадут мои труды?

Ничто не тяжелее тех трудов,
Которые нам не дают плодов.

Когда нельзя стихом зажечь сердца, —
Бессмысленны все тяготы певца.

Увы, мы скажем о певце таком:
Стремился в храм, попал в питейный дом!

«Но как мне быть? — так я к себе взывал, —
Не надобно мне выспренних похвал, —

Я полагаться не хочу на лесть,
А сам себя судьей не вправе счесть».

Сомненье душу ранило насквозь,
Царапалось в ней что-то и скреблось.

И плакал и вздыхал я тяжело,
Но счастье в келью вдруг ко мне вошло,

Смеясь, сказало: «Что же ты грустишь?
Ты яхонты и жемчуга даришь,

Зачем же литься ты даешь слезам,
Подобным яхонтам и жемчугам?

Ты мне откроешь ли причину слез?»
Когда я счастья услыхал вопрос,

Светлее показалась келья мне,
Жить захотелось для веселья мне,

Во всем открыться разом я решил,
И сердце я рассказом облегчил.

Сказало счастье: «Мой сердечный друг,
Народа жемчуг и знаток наук!

Тревогой ты напрасно обуян.
Боишься, что в стихах найдут изъян?

Оставь кручину, сердце успокой,
Знай, что изъян — несовместим с тобой!

Кто медным блюдом назовет луну?
Поверят ли такому болтуну?

Пернатые летают существа,
Но разве все незрячи, как сова?

Когда увидят змеи изумруд,
Они ослепнут, — может быть, умрут,

Но тот же изумруд неоценим:
Он возвращает зрение слепым.

Вот запах розового цветника:
Он — язва для навозного жука,

Но посмотри-ка: тот же запах роз
Больному облегчение принес.

Творенья твоего звезда взошла, —
Что для нее ничтожества хула?

Пусть онемеет у того язык,
Кто постоянно порицать привык!..

Так о невежде говорит народ:
«Собака лает — караван идет!»

Пусть брань тебя не трогает ничуть.
О горестях своих теперь забудь.

Себя, как видно, ты не знаешь сам,
Не знаешь ты цены своим стихам.

Мысль твоего творенья глубока.
Зачем шумишь, бурлишь ты, как река?