Низами Гянджеви - Искандер-наме

О певец, подними сердцу радостный звон, —
Те напевы, что звучный таит органон,
Те, что гонят печаль благодатным приветом,
Те, что в темной ночи загораются светом.

Искендера воспевший в сказанье своем
Так в дальнейших строках повествует о нем:
Он Заката прошел и Востока дороги,
Потому-то его называли: Двурогий.
Все же некто сказал: «Он Двурогий затем,
Что мечами двумя бил он, будто бы Джем».
Также не были речи такие забыты:
«На челе его были два локона свиты».
«Два небесные рога — Закат и Восток
Взял во сне он у солнца», — безвестный изрек.
Услыхал я и речь одного человека,
Что Прославленный прожил два карна от века.
Но Умар-ал-Балхи, пламень мудрости вздув,
Утверждает в своей славной книге Улуф:
В дни, как скрыла царя ранней смерти пучина,
Поразила людей Искендера кончина.
Ионийцы любили царя, и они
Царский лик начертали в те горькие дни.
И художника кисть, чтоб возрадовать взоры,
Начала наводить вкруг Владыки узоры.
Справа, слева два образа возле царя
Начертал живописец, усердьем горя.
Был один из начертанных дивно рогатым,
В золотом и лазурном уборе богатом.
«Светлых ангелов два» — их назвал звездочет,
Потому что он знал, как все в мире течет:
Есть у смертных, что созданы богом, оправа, —
Рядом с ними два ангела — слева и справа.
И когда три начертанных дивных лица,
Чье сиянье, казалось, не знало конца,
Стали ведомы всем, то, подобные чуду,
О царе Искендере напомнили всюду.
И художникам дивного Рума хвала
Меж народов земли неуклонно росла.
Но арабы (их пылу отыщется ль мера!)
Не нашли в среднем лике царя Искендера.
Ангел, — мнили они, — быть не может рогат.
Это — царь. И наряд его царский богат.
Так ошиблись они. И сужденьем нестрогим
Обрекали царя слыть повсюду Двурогим.
И сказал мне мудрец, чьи белели виски:
«Были царские уши весьма велики,
И затем, чтоб смущенья не ведали души,
Ценный обруч скрывал государевы уши.
Был сей обруч — тайник полных кладом пещер:
Как сокровище, уши скрывал Искендер.
Слух о них не всплывал, над просторами рея,
Видел уши царя только взор брадобрея.
Но когда в темный мир отошел брадобрей,
Стал нуждаться в другом царь подлунных царей.
Новый мастер в безлюдье царева покоя
Тронул кудри царя, над Владыкою стоя,
И когда их волну он откинул с чела,
Мягко речь государя к нему потекла:
«Если тайну ушей, скрытых этим убором,
Ты нескромным своим разгласишь разговором,
Так тебя за вихры, дорогой мой, возьму,
Что не скажешь с тех пор ни словца никому!»
Мастер, труд завершив под блистательным кровом,
Позабыл даже то, что владеет он словом.
Словно умысел злой, помня царский завет,
Тайну в сердце он скрыл, чтоб не знал ее свет.
Но душой изнывая, он стал желтоликим.
Ибо тайна терзает мученьем великим.
И однажды тайком он ушел из дворца.
В степь он вышел, мученью не зная конца.
И колодец узрело несчастное око.
И сказал он воде, что темнела глубоко:
«Царь с большими ушами».
Хоть жив был едва Брадобрей, — дали мир ему эти слова.
Он вернулся к двору, иго сбросивши злое,
И хранил на устах он молчанье былое.
Все же отзвук пришел. Из колодца возник,
Тем словам откликаясь, высокий тростник;
Поднял голову ввысь, а затем воровскою
Потянулся за сладостно-тайным рукою.
Вот однажды пастух шел дорогой степной
И увидел тростник над большой глубиной.
И нехитрый пастух срезал это растенье,
Чтоб, изранив его, лаской вызвать на пенье.
Ни с какою тоскою не стал он знаком,
И себя он в степи веселил тростником.
В степи выехал царь свежим утром, — и трели
Услыхал в отдаленье пастушьей свирели.
И, прислушавшись, он услыхал невзначай,
Что над ним издевается весь его край.
Сжал поводья Властитель в смятенье и гневе:
«Царь с большими ушами» — звучало в напеве.
И Владыка великий поник и притих,
Не вникая в напев музыкантов своих.
И, позвав пастуха, растревоженный крайне,
Царь узнал от него о пастушеской тайне:
«Словно сахарный, сладок зеленый тростник.
Он в степи из колодезной глуби возник.
Я изранил его. Мой поступок не странен.
Он не стал бы играть, если б не был изранен.
Он бездушен, но в нем жар пастушьей души.
В нем звучит мой язык в молчаливой глуши».
Искендер удивился рассказу такому
И коня тронул в путь в направлении к дому.
И, войдя в свой покой, он промолвил:
«Скорей! Брадобрея!» — и царский пришел брадобрей.
И сказал государь, потирая ладони:
«Говори. Все узнать я хочу у тихони.
Ты кому разболтал мою тайну? Я жду.
Чей обрадовал слух на свою же беду?
Если скажешь, — спасти свою голову сможешь,
Если нет, — под мечом свою голову сложишь!»
И решил брадобрей, слыша царскую речь,
Ко спасенью души своей правду привлечь.
И, склонясь и о роке подумавши строгом,
Он сказал Властелину, хранимому богом:
«Хоть с тобою мной был договор заключен,
Чтоб я тайну хранил, словно девственниц сон,—
Я душой изнывал. Все ж, покорствуя слову,
Лишь колодцу поведал я тайну цареву.
От людей уберечь эту тайну я смог.
Если ложь я твержу, да казнит меня бог».
Чтоб словам этим дать надлежащую веру,
Доказательств хотелось царю Искендеру.
И сказал он тому, кто в смущенье поник:
«Принеси из колодца мне свежий тростник».
И свирель задышала, — и будто бы чудом
Вновь явилось все то, что таилось под спудом.
И постиг Искендер: все проведает свет.
И от света надолго таимого — нет.
Он прославил певца и, творца разумея,
Сам томленья избег и простил брадобрея.».
Жемчуг выдадут глуби и скроется лал
Не навеки: взгляни, он уже запылал.
В недрах прячется пар. Но в стремлении яром
Он гранит разорвет. Все покроется паром.

Приходи, о певец, и зарею, как встарь,
Так захмеэ роговым ты по струнам ударь,
Чтоб ручьи зажурчали, чтоб наши печали
Стали сном и к мечтаниям душу умчали.

Так промолвил прекрасный сказитель былой,
Не имеющий равных за древнею мглой:
В румском поясе царь и в венце из Китая
Был на троне. Сияла заря золотая.
Но нахмурился царь, наложил он печать
На улыбку свою, ей велев замолчать.
Обладал он Луной, с солнцем блещущим схожей,
Но она в огневице сгорала на ложе.
Уж мирских не ждала она сладостных чар,
К безнадежности вел ее тягостный жар.
И душа Искендера была уж готова
Истомиться от этого бедствия злого.
И велел он, исполненный тягостных дум,
Чтоб явились все мудрые в царственный Рум.
Может статься, что ими отыщется мера
Исцелить и Луну и тоску Искендера.
И наперсники власти, заслышавши зов,
Притекли под ее милосердия кров.
Сотворили врачи нужных зелий немало,
Все же тело Луны, изнывая, пылало.
Рдело красное яблочко, мучась, горя.
В мрачной горести хмурились брови царя.
Был он сердцем привязан к пери луноликой,
Потому и томился в тревоге великой.
И, с престола сойдя, царь на кровлю взошел, —
Будто кровля являла спокойствия дол.
Обошел он всю кровлю и бросил он взоры
На окрестные степи и дальние горы.
И внизу, там, где степь расстилалась тиха,
Царь увидел овец, возле них — пастуха.
В белой шапке, седой, величавый, с клюкою
Он стоял, на клюку опираясь рукою.
То он даль озирал из конца и в конец,
То глядел на траву, то глядел на овец.
Был спокойный пастух Искендеру приятен, —
Так он мудро взирал, так плечист был и статен.
И велел государь, чтобы тотчас же он
Был на кровлю к престолу царя приведен.
И помчалась охрана, чтоб сделать счастливым
Пастуха, осененного царским призывом.
И когда к высям трона поднялся старик,
Пурпур тронной ограды пред смертным возник.
Он пред мощным стоял Искендеровым валом,
Что о счастье ему говорил небывалом.
Он склонился к земле: был учтив он, и встарь
Не один неред ним восседал государь.
Подозвал его царь тихим, ласковым зовом,
Осчастливив его государевым словом.
Так сказал Искендер: «Между гор и долин
Много сказов живет. Расскажи хоть один.
Я напастью измучен и, может быть, разом
Ты утешишь меня многомудрьш рассказом».
«О возвышенный! — вымолвил пастырь овец. —
Да блестит над землею твой светлый венец!
Да несет он твой отблеск подлунному миру!
Дурноглазый твою да не тронет порфиру!
Ты завесу, о царь, приоткрой хоть слегка.
Почему твою душу сдавила тоска?
Должно быть мне, о царь, сердце царское зрящим,
Чтоб утешить рассказом тебя подходящим».
Царь одобрил его. Ведь рассказчик найти
Нужный корень хотел на словесном пути,
А не тратить речей о небес благостыне
Иль о битвах за веру, как житель пустыни.
Царь таиться не стал. Все открыл он вполне.
И когда был пастух извещен о Луне,
До земли он вторично склонился и снова
Он молитвы вознес благодатное слово.
И повел он рассказ: «В давних, юных годах
Я Хосроя служил и, служа при царях,
Озарявших весь мир ярким праздничным светом, —
Тем, которым и я был всечасно одетым,
Знал я в Мерве царевича. Был его лик
Столь прекрасен! А стан — словно стройный тростник.
Был красе кипарисов он вечной угрозой,
А ланиты его насмехались над розой.
И одна из пленительниц спальни его,
Та, что взору являла красы торжество,
Пораженная сглазом, охвачена жаром,
Заметалась в недуге настойчивом, яром.
Жар бездымный сжигал. Ей уж было невмочь.
Ни одно из лекарств не сумело помочь.
А прекрасный царевич, — скажу я не лживо:
Трепетал кипарис, будто горькая ива.
Увидав, что душа его жаркой души
Будто молвила смерти: «Кто мне поспеши!»
И стремясь не испить чашу горького яда,
На красотку не бросив померкшего взгляда,
Безнадежности полный, решил он: в пути,
Что из мира уводит, покой обрести.
За изгибами гор, что казались бескрайны,
Был пустыни простор, — обиталище тайны.
В ней пещеры и бездны. По слову молвы,
Там и барсы таились и прятались львы.
В этой шири травинку сыскали б едва ли,
И Пустынею Смерти ее называли.
Если видел на свете лишь тьму человек,
В эту область беды он скрывался навек.
Говорили: «Глаза не узрели доныне
Никого, кто б вернулся из этой пустыни».
И царевич, теряющий розу свою,
Все хотел позабыть в этом страшном краю.
Но смятенный любимой смертельным недугом,
Был царевич любим благодетельным другом.
Ведал друг, что царевич, объятый тоской,
Злую смерть обретет, а не сладкий покой.
Он лицо обвязал. Схож с дорожным бродягой,
На царевича меч свой занес он с отвагой.
И не узнанный им, разъяренно крича,
Он свалил его наземь ударом сплеча.
Сбив прекрасного с ног, не смущаясь нимало,
На царевича лик он метнул покрывало.
И, схвативши юнца, что стал нем и незряч,
На коне он домой с ним направился вскачь.
А домой прискакав, что же сделал он дале?
Поместил он царевича в темном подвале.
Он слугу ему дал, но, спокоен и строг,
Приказал, чтоб слуга крепко тайну берег.
И царевич, злосчастный, утратив свободу,
Только хлеб получал ежедневно и воду.
И бессильный, глаза устремивший во тьму,
С пленным сердцем, от страсти попавший в тюрьму,
Он дивился. Весь мир был угрюм и неведом.
Как, лишь тронувшись в путь, он пришел к этим бедам?
А царевича друг препоясал свой стан
В помощь другу, что страждал, тоской обуян.
Соки трав благотворных раздельно и вместе
Подносил для целенья он хворой невесте.
Он избрал для прекрасной врача из врачей.
Был в заботе о ней много дней и ночей.
И от нужных лекарств лютой хворости злоба
Погасала. У милой не стало озноба.
Стала свежей она, как и прежде была.
Захотела пройтись, засмеялась, пошла.
И когда в светлый мир приоткрылась ей дверца,
Стала роза искать утешителя сердца.
Увидав, что она с прежним зноем в крови
Ищет встречи с царевичем, ищет любви, —
Друг плененного, в жажде вернуть все былое,
В некий вечер возжег в своем доме алоэ.
И, устроивши пир, столь подобный весне,
Он соперницу роз поместил в стороне.
И затем, как слепца, он, сочувствуя страсти,
Будто месяц изъяв из драконовой пасти,
Сына царского вывел из тьмы. С его глаз
Снял повязку, — и близок к развязке рассказ.
Царский сын видит пир, кравчих, чаши и сласти,
И цветок, у которого был он во власти.
Так недавно оставил он тягостный ад,
Рай и гурию видеть, — о, как был он рад!
Как зажегся он весь! Как он встретил невесту!
Но об этом рассказывать было б не к месту».
И когда царь царей услыхал пастуха,
То печаль его стала спокойна, тиха.
Не горел он уж тяжким и горестным жаром,
Ведь вином его старец попотчевал старым.
Призадумался царь, — все творят небеса…
Вдруг на кровлю дворца донеслись голоса.
Возвещали царю: миновала угроза,
Задышала свободно, спаслась его роза.
И пастух пожелал государю добра.
А рука Искендера была ль не щедра?