Низами Гянджеви - Искандер-наме

О певец, заклинаньем не будешь ли рад
Ключ создать к жемчугам, вскрыть сверкающий клад?
Если ключ раздобудешь ты радостно, верю,
Россыпь жемчуга встретишь за этою дверью.

Время зрелых плодов наступило, и вот,
Свой покинув приют, вышел в сад садовод.
Вся земля, богатея, прельщала садами.
Все сады разоделись, блистая плодами.
Засмеялись, раскрывшись, фисташки уста.
Финик тянется к ним. А вблизи красота
Огневого граната: прельстительно алы
Блещут в венчике вскрывшемся влажные лалы,
В щечке яблока ярких цветов перелив,
Серебристый терендж прихотлив, горделив.
В эти оба плода их обвившие лозы
Влюблены и полны буйной, пьяной угрозы.
О гранаты! Пришли и в айванах блистать
Чаровницы, чьи груди гранатам под стать.
Наступила пора стать янтарным инжиру,
И слетаются птахи к роскошному пиру.
Пожелала миндального масла земля.
И миндаль расколола, его оголя.
Огневая уннаб, заслоняясь кустами,
Уст лишенный орешек лобзает устами.
Иль сады новобрачных встречают? Гляди:
Град из ягод, за ним — из орешков дожди.
Виноград в черной шапке. От грусти далек он:
Он в хмелю, он вкруг пальца обвил черный локон.
Тыква к руду готова. Найду ли слова
Рассказать, как на грушу напала айва!
Гроздьев, сладкие вина дающих, корзины
В тяжкий пот повергают несущих корзины.
Давят гроздья. Веселый разносится шум.
Из давильни течет сок живительный в хум.
Плачет глиняный хум, в горле хум а бурленье,
Но дает ему сок, сладкий сок утоленье.

В дни, когда по садам эти пиршества шли,
Искендер стал далек пированью земли.
Степи, дали и воды и горные гряды
Проходя, Искендер вел румийцев отряды.
И по миру идя, вывел многих людей
Он войною и миром из тесных путей.
Но когда светлой жизни исчерпал он меру,
Так же тесен стал путь и ему, Искендеру.
В дверь вошедший для жизни, — увидишь, поверь,
И вторую, для всех неизбежную дверь.
Смертный мир протянулся простором широким,
Но идешь по нему ты под небом высоким.
И царю многозвездная молвила высь:
«Ты о царстве своем, Искендер, не пекись!
Всю ты землю прошел. Снова двинься к началу.
Возвратиться ты к первому должен привалу.
О тебе пять речений записанных есть
В вещем свитке. Прими их потайную весть.
Уж пять раз громыхал ты своим барабаном,
Мчась по яростным водам, скитаясь по странам.
Ты омой свои руки от мира. Спеши.
Ты в пять месяцев к дому свой путь соверши.
Унеси свою душу к родному Юнану».
Отрезвел Искендер. В сердце чувствуя рану,
Внял он голосу, бросил поводья: не мог
Он коня погонять вдоль желанных дорог.

Всем достойным открыл он потайную думу,
И направил войска он к родимому Руму.
Степи, горы, моря, путь направивши вспять,
Искендер, отрезвленный, увидел опять.
С края света — в Кирман! Не раскинувши стана,
Из Кирмана дошел он до Кирманшахана.
И оттуда привел он войска в Вавилон,
И затем прямо к Руму направился он.
Но когда сн достиг Шахразура, в испуге
Были все: царь поник в непонятном недуге.
Стал медлителен шаг боевого коня,
Он былого мгновенно лишился огня.
Человек рвался вдаль, все он жаждал дороги.
Где же Рум? Руки связаны, связаны ноги.
Царь подумал: «Быть может, здесь воды таят
Страшный вред». Он подумал — проник в него яд,
Страх отравы — увы! — расплавлял его тело,
И лекарство помочь ни одно не хотело.
О-двуконь он посланца направил в Юнан,
Чтоб дестура призвать в свой встревоженный стан.
Он писал: «Поспеши, Аристотель! Быть может,
Мы увидимся. Рок мне, быть может, поможет.
Каждый врач должен быть в путь негаданный взят.
Сто врачей привези, даже сто пятьдесят».
И когда был посланец в беседе с дестура,
Стал дестур озабоченным, горестным, хмурым.
Он не видел надежды, не мог он найти
К исцеленью царя никакого пути.
И пришло много мудрых на вызов дестура,
И с дестуром достигли они Шахразура.
И с пути Аристотель под царскую сень
Поспешил, — поспешил не в указанный день.
Царь лежал на земле. Он, раскинувши руки,
Изнуренный, терпел безысходные муки.
Преклонился дестур. Муки страшные зря,
Он коснулся устами ладони царя.
Взял он руку царя, сердца слушал биенье
И, казалось, недуга нашел объясненье.
Приготовить велел он целебный состав
Из давно им испытанных зерен и трав.
И живая вода не поможет нимало,
Если дню расставания время настало.
Муки царской души в путь помчались такой,
Что ничто б не вернуло скитальцу покой.
Все, что взял на храненье он в прошлом от мира,
Он вернул. Что венец! Что престол и порфира!
Расплавлял его мир в неизбежном котле,
Чтоб он все позабыл, чтоб забыл о земле.
Царь, прошедший весь мир, все обретший в избытке,
Для ухода в ничто стал готовить пожитки.
Царь, что сахар бывал иль свеча на пиру,
Царь, что сахар иль воск, ныне таял в жару.
Бурный ветер подул; загашая лампаду,
Много сорванных листьев повлек он по саду,
Молодой кипарис он сломить поспешил,
И фазана весеннего крыльев лишил,
Полыхавшие розы внезапно с размаху
Он сорвал и развеял по желтому праху.
Искендер, на луну возлагавший седло,
Изнемог. На подушку склонил он чело.

Музыкант, вновь настрой свой рокочущий руд!
Пусть нам явит ушедших твой сладостный труд.
Запевай! Посмотри, я исполнен мученья.
Может статься, усну я под рокоты пенья.

Если в утренний сад злой нагрянет мороз,
Опадут лепестки чуть раскрывшихся роз.
Как от смерти спастись? Что от смерти поможет?
Двери смерти закрыть самый мудрый не сможет.
Лишь смертельный нагрянет на смертного жар,
Вмиг оставит врачей их целительный дар.
Ночь скончалась. Вся высь ясной стала и синей,
Солнце встало смеясь. Плакал горестно иней.
Царь сильнее стонал, чем в минувшую ночь.
Бубенцы… Отправленья нельзя превозмочь.
Аристотель премудрый, пытливый мыслитель,
Понимал, что и он — ненадежный целитель.
И, узнав, что царя к светлым дням не вернуть,
Что неведом к его исцелению путь,
Он промолвил царю: «О светильник! О чистый!
Всем царям льющий свет в этой области мглистой!
Коль питомцы твои не сыскали пути,
Ты на милость питателя взор обрати.
Если б раньше, чем вал этот хлынет суровый,
Страшный суд к нам направил гремящие зовы!
Если б раньше, чем это прольется вино,
Было б нашим сердцам разорваться дано!
Каждый волос главы твоей ценен! Я плачу,
Волосок ты утратишь, я — душу утрачу.
Но в назначенный час огневого питья
Не минует никто, и ни ты и ни я.
Я не молвлю: «Испей неизбежную чашу!»
Ведь забудешь, испив, жизнь отрадную нашу.
И не молвлю: «Я чашу твою уберу».
Ведь не должен я спорить на царском пиру.
Злое горе! Лампада — всех истин основа —
От отсутствия масла угаснуть готова.
Но не бойся, что масла в лампаде уж нет.
В ней зажжется, быть может, негаданный свет».
Молвил царь: «Слов не надо. У близкой пучины
Я стою. Жизни нет. Ожидаю кончины.
Ведь не я закружил голубой небосвод,
И не я указал звездам огненным ход.
Я лишь капля воды, прах в пристанище малом,
И мужским сотворенный и женским началом.
Возвеличенный богом, вскормившим меня,
Столь могучим я стал, столь был полон огня,
Что все царства земли, все, что смертному зримо,
Стало силе моей так легко достижимо.
Но когда всем царям свой давал я покров,
Духом был я могуч, телом был я здоров.
Но недужен я стал. Эта плоть — пепелище,
И уйти принужден я в иное жилище.
Друг, тщеславья вином ты меня не пои.
Ключ живой далеко, тщетны речи твои.
Ты горящую душу спасешь ли от ада?
Лишь источникам рая была б она рада.
О спасенье моем помолись в тишине.
Снизойдет, может статься, создатель ко мне».
Солнце с гор совлекло всю свою позолоту,
И владыка царей погрузился в дремоту.
Ночь пришла. Что за ночь! Черный, страшный дракон!
Все дороги укрыл мраком тягостным он.
Только черную мир тотчас принял окраску.
Кто от злой этой мглы ждал бы помощь и ласку!
Звезды, молвивши всем: «На деяньях — запрет»,
Словно гвозди, забили желанный рассвет.
Небо-вор, месяц-страж злою схвачены мглою.
Вместе пали они в чан с густою смолою.
Мир был черен, как сажа, стенал он в тоске
И, казалось, висел на одном волоске.
Таял царь, словно месяц ущербный, который
Освещать уж не в силах земные просторы.
Вспомнил он материнскую ласку. Душа
Загрустила. Сказал он, глубоко дыша,
Чтоб дебир из румийцев, разумный, умелый,
За писаньем по шелку давно поседелый,
Окунул свой калам в сажу черную. Пусть
Он притушит посланьем сыновнюю грусть,
Явит клятвы высокие, явит и стройный,
Чистый слог, слуха матери царской достойный!
Мать! Всем сердцем истаять она не должна!
Пусть бесплодных рыданий не знает она!
И дебир, исполняя царево желанье,
Мир затмил пред очами читавших посланье.
Расщепил он умело добротный тростник,
И лазурь он прорвал и к созвездьям проник.
В лист упругий вошел благовонный напиток.
Стал душистым атласом насыщенный свиток.
Тонких образов круг! Им не видно конца!
Потемнело от блеска в глазах у писца.
Восхваливши того, чье безмерно творенье,
Восхваливши взирающим давшего зренье,
Восхваливши того, кто над миром один»
Кто для всех судия, кто - всему — господин,
Стал писец рисовать на шелку серебристом.
Так он слогом блеснул нужным, найденным, чистым
«Пишет царь Искендер матерям четырем,
А не только одной: мир — в обличье твоем.
Убежавшей струи не поймать в ее беге,
Но разбитый кувшин остается на бреге.
Хоть уж яблоко красное пало, — причин
Нет к тому, чтобы желтый упал апельсин.
Хоть согнет ветер яростно желтую розу,
Роза красная ветра отвергнет угрозу.
Я слова говорю, о любимая мать!
Но не им — только сердцу должна ты внимать.
Попечалься немного, проведав, что ало
Пламеневшего цвета на свете не стало.
Если все же взгрустнешь ты ночною порой,
Ты горящую рану ладонью прикрой.
Да подаст тебе долгие годы создатель!
Все стерпи! Унесет все невзгоды создатель.
Я твоим заклинаю тебя молоком
И своим, на руках твоих, утренним сном,
Скорбью матери старой, согбенной, унылой,
Наклоненной над свежей сыновней могилой,
Сердцем смертных, что к праведной вере пришли,
Повелителем солнца и звезд и земли.
Сонмом чистых пророков, живущих в лазури,
Вознесенных просторов, не ведавших бури,
Сонмом пленных земли, сей покинувших край,
Для которых пристанищем сделался рай,
Животворной душой, жизнь творящей из тлена,
Созидателем душ, уводящим из плена,
Милосердных деяний живою волной,
Повеленьем, весь мир сотворившим земной,
Светлым именем тем, что над именем каждым,
Узорочьем созвездий, зажженным однажды,
Небесами семью, мощью огненных сил,
Предсказаньем семи самых светлых светил,
Знаньем чистого мужа, познавшего бога,
Чутким разумом тех, в чьем сознанье — тревога,
Каждым светочем тем, что зажжен был умом,
Каждым сшитым людьми для даяний мешком,
Головой, озаренной сиянием счастья,
Той стопой, что спешит по дороге участья,
Многомудрых отшельников светлой душой,
Их всевидящим взором, их верой большой,
Ароматом смиренных, простых, благородных,
Добронравьем людей, от желаний свободных,
Добротою султана к больным, к беднякам,
Нищим радостным, словно властитель он сам,
Свежим веяньем утра, душистой прохладой,
Угощенья нежданного тихой усладой,
Позабывшими сон за молитвой ночной,
Слезы льющими, странствуя в холод и зной,
Стоном узников горьких в темнице глубокой,
Той лампадой михраба, что в выси далекой,
Всей нуждой в молоке истощавших детей,
Знаньем старцев о немощи старых костей,
Плачем горьких сирот, — тех сирот, у которых
Только скорбь, унижением странников хворых,
Тем скорбящим, что скорбью в пустыню гоним,
Тем, чьи ногти синеют от лютости зим,
Неусыпностью добрых, помогу дающих,
Долгой мукой несчастных, помоги не ждущих,
Тем страданьем, которое рушит покой,
Беспорочной любовью, блаженной тоской,
Побеждающим разумом, — смертным и бедным,
Воздержаньем отшельника, — мудрым, победным,
Каждым словом той книги, что названа «Честь».
Человечностью той, что у доблестных есть,
Тою болью, с которой о ранах не ропщем,
Тою раной, что лечат бальзамом необщим,
Тем терпеньем, что должен влюбленный иметь
Тяжким рабством попавшего в сладкую сеть,
Громким воплем безмерной, безвыходной муки
В дни, когда протянуть больше не к кому руки,
Правдой тех, чей пример благочестья высок,
Откровеньем, которое слышит пророк,
Неизбежной дорогой, великим вожатым,
Помогающим смертным, тревогой объятым,
Тою дверью, земли отстраняющей ложь, —
Той, которою ты вслед за мною уйдешь,
Невозможностью видеть мне лик твой незримый,
Невозможностью слышать твой голос любимый,
Всей любовью твоей, — да продлится она! —
Этой немощью, — всем да не снится она! —
Сотворившим и звезды, и воды, и сушу,
Давшим душу и вновь отнимающим душу, —
Развернув этот шелк в почивальне своей,
Ты не хмурь, о родимая, черных бровей,
Не грусти, не надень похоронной одежды,
На удел бытия вскинь бестрепетно вежды,
Скрой рыданья свои, что сыновний венец,
Вспомни то, что и солнцу наступит конец.
Если был этот мир не для всех скоротечным,
Ты стенай и рыданьем рыдай бесконечным.
Но ведь не жил никто бесконечные дни.
Что ж рыдать! Всех усопших, о мать, вспомяни!
Если все ж поминальной предаться ты скорби
Пожелаешь, — ты стан свой в печали не горби,
А в обширном чертоге, где правил Хосрой,
С угощеньями царскими стол ты накрой.
И созвавши гостей во дворце озаренном,
Ты, пред яствами сидя, скажи приглашенным, —
Пусть вкушают все то, что на этом столе,
Те, у коих нет близких, лежащих в земле.
Ты взгляни: если есть все безгорестно стали,—
Обо мне, о родная, предайся печали,
Но увидев, что яства отвергли они, —
О лежащем в земле ты печаль отгони.
Обо мне не горюй, подошел я к пределу.
К своему возвращайся печальному делу.
Можно долго по жизни брести дорогой,
В должный срок все ж о камень споткнешься ногой.
Срок назначен для всех. Мать, подумай-ка строго:
Десять лет иль сто десять, — различья немного!
Мчусь я в восемь садов. Бестревожною будь!
Дверь к блаженству — с ключом и со светочем путь.
Почему не предаться мне радостной доле?
Почему не воссесть мне на вечном престоле?
Почему не стремиться мне к месту охот,
Где ни тучи, ни пыли, ни бед, ни невзгод?
Пусть, когда я уйду из прекрасного дома,
Будет всем, в нем оставшимся, грусть незнакома.
Пусть, когда мой Шебдиз, в звездной выси края
Поспешит, — мой привет к вам домчится, друзья!
Волей звезд я унесся из тесной ограды.
Быть свободным, как я, будьте, смертные, рады!»
Царь письмо запечатал и в милый свой край
Отослал, и забылся: направился в рай.
В ночь до самой зари все стенал он от боли,
Днем страдал венценосец все боле и боле.
Снова ночь. В черный саван простор облачен.
Небосвод — под попоною черною слон.
Солнце лик свой, укрытый за мрака краями,
Стало горестным стоном царапать ногтями.
Звезды ногти остригли в печали, — и мгла
В серебристых ногтях над землей потекла.
Царь свой лик опустил; царь склонился на локти,
И вдавила луна в лик свой горестный ногти.
Всю полночную мглу тканью сделать смогли
Чьи-то руки, и мгла скрыла плечи земли.
Яд смертельный, добытый из глотки Зенеба,
В горло месяца влили, не слушаясь неба.
Государь изменился; печалью томим,
Смертный час он увидел над ложем своим.
Кровь застыла в ногах, словно сдавленных гнетом,
От кипения крови покрылся он потом.
Смертный миг отобрал черноту его глаз.
Погасил его свет, наступал его час.
Изнемог он душой, и душа улетела:
Срок пришел для души, поспешавшей из тела,
С благодатной улыбкой, стремясь к забытью,
Возвратил он создателю душу свою.
Так легко он угас в тьме мучительной ночи,
Что сей миг пропустили взирающих очи.
Птица быстрая тотчас взлетела туда,
Где приметила свет неземного гнезда.
Много мудрых. Но мудростью даже бескрайной
Овладеть невозможно великою тайной.
Если знающий вник в суть неведомых дел,
Почему сам себе он помочь не сумел?
Царь покинул свой дом в мире темном и бурном
И престол свой поставил в пределе лазурном.
Много благ от него видел горестный свет,
Но обиду и зло дал ему он в ответ.
Уходя за завесу, овеянный славой,
Все ж он лютой земли суд изведал неправый.
Хоть устал он душой, по дорогам спеша,
Новый путь обретя, торопилась душа.
Отовсюду, куда бы ни гнал он гнедого,
Слал он вести; текли они снова и снова.
Почему же, отправясь в безвестность, не смог
Хоть бы весть ан прислать с неизвестных дорог?
Да! Ушедшие вдаль из-под синего крова
Забывают все тропы звучащего слова.
Если б знать нам о том, что укрыто от глаз,
О таимых путях мой поведал бы сказ.
Искендера цветок, достигавший лазури,
С древа царского пал от негаданной бури,
И царю из его золотых поясов
Колыбель смастерили. Атласный покров
Жемчугами сиял, все нутро колыбели
Камфарою, окутанной шелком, одели.
Мускус, масло из розы, алоэ — весь клад
Умащений, повеяв, обвил Арарат.
Надушил тонкий саван сокровищ хранитель,
И в гробу золотом был положен Властитель.
С серебром схожи руки и щеки и лоб…
Что им саван душистый и блещущий гроб?
Царь велел, уж предчувствуя с миром разлуку,
Вверх из гроба поднять его правую руку
И, вложив горстку праха в бессильный кулак,
Возвещать, всем подав этот горестный знак:
«Царь семи областей! Царь пространства земного!
Царь! Единственный царь! Всех могуществ основа!
Все богатства стяжал сей прославленный шах,
Но в его кулаке ныне только лишь прах.
Так и вы, уходя, — звезды злы и упрямы! —
Горстку праха возьмете сей мусорной ямы!»
Шахразур покидая, царя унесли
От врагов в даль египетской мирной земли.
Там, в краю Искендера повержен был с трона
На тахтэ государь, — всех людей оборона.
Сколько муки у мира! Тяжел его гнет.
Кто в молитве спокойно колена согнет?
Невдали от айвана палаты престольной
Смертный трон схоронили в земле безглагольной.
Этот мир! Быть не может он в дружбе с людьми.
Ласки в нем не найдешь, — это с грустью пойми.
И, покинув царя, от Египта границы
Все ушли. Царь остался во мраке гробницы.
Нрав у мира таков: с многомощным царем
До конца он дойдет и забудет о нем.
Много тысяч владык эту участь познали,
И течет этот счет в бесконечные дали.
Но избегнуть нельзя рокового пути,
И конца этой нити вовек не найти.
Не постичь звездной тьмы над пределами шара.
Ты для песен о тем струн не трогай дутара!
Ты, познавший весь мир! Видишь: мир — чародей.
Сколько в нем пострадало мелькнувших людей!
Унижающий мир, полный зла и страданий, —
В чем нашел он права для своих злодеяний?
Что глядишь на пристанище цвета сурьмы?
Миль чертога в крови, это поняли мы.
Если миля блеснет и расширится пламень,
В солнце — в мира лампаду, метни ты свой камень.
Миль блестит золотистый, сияет маня,
Но не золото в нем, а пыланье огня.
Неприязненно небо. Злодействуя вместе,
Солнце с месяцем к людям исполнены мести.
Не дружи ты с волшебником: он — лицемер.
Он — злодей, хоть порою он — дружбы пример.
О тебе он хлопочет как будто с заботой,
Но тебе он раненья наносит с охотой.
Дел мирских избегай, перед ними дрожа.
Ведь безмолвная рыба избегла ножа.
В бурю дня правосудья, поверь, не могли бы
Утонуть только люди, что были б как рыбы.
Мир лавчонкой мотальщика шелка я счел:
В ней и с пламенем печь и с водою котел.
В ней на обод один мастер тянет все нити,
А с другого снимает. В уме сохраните
Изреченъе: «Весь мир, тот, который так стар,
Снизу — сумрачный прах, сверху — блещущий пар».
Все в борьбе тяжкий прах с легкой областью пара,
И друг другу они словно вовсе не пара.
Если б ладило небо с землею, пойми,
Издеваться не стало б оно над людьми.
Низами! Не стремись в сеть подлунного края,
Ничего не страшась и других не пугая.
Если в гости к себе приглашает султан,
Не раздумывай: знак отправления дан.
На пиру, распрощавшись с обителью нашей,
Ты предстань пред султаном с подъятою чашей.
Искендер, выпив чашу, как роза, расцвел,
Вспомнил бога, уснул, бросил горестный дол.
Всем, испившим ту чашу, — благая дорога!
Все забыв, поминайте единого бога!