Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Улетай же! Быть может, ты встретишь в Хиджазе
Караван кочевой на просторе широком.

Он увозит красавицу, льющую слезы,
Погруженную в думы о доме далеком.

Заклинаю тебя, если встретишь ты Аблу,
Погрусти, помяни обо мне, одиноком:

«Он рыдал на лугу. Только слезы иссякли,
И глаза исходили кровавым потоком».

Я из Лакика спешил в Зат-аль-Хармаль, и вдруг предо мной
Выросла груда камней и золы на дороге степной.

Долго глядел я на то, что когда-то служило жилищем.
Где бы я ни был, я в эти места возвращаюсь порой.

Эти руины омыты дождями и сглажены ветром,
Сек их песок, обжигало жестокой полдневной жарой.

Не оттого ли, что в зарослях жалобно горлица стонет,
Катятся капли со щек на одежду, как в дождь проливной?

Катятся, перлам тяжелым подобные, крупные слезы,
Словно разорваны бусы жемчужные грубой рукой.

Помню: услышал я возгласы всадников племени мурра,
Племя мухаллаль мгновенно исторгло свой клич боевой.

К братьям своим я воззвал, и абситы откликнулись разом
Звоном оружья, бряцаньем доспехов и ринулись в бой.

Гибкими копьями, острою сталью мечей машрафийских {47} 47 …машрафийских мечей… — Имеются в виду прославленные мечи, производившиеся йеменскими мастерами.
Смело таранят мои соплеменники вражеский строй.

Наполовину я знатный абсит — по отцовскому роду,
Острым клинком защищаю я честь половины другой.

Если настигнут тебя — нападай, а теснят — защищайся,
В доме своем принимай как друзей всех гонимых судьбой!

Стычка с врагами — удел смельчаков с богатырской душою,
Лишь малодушные в страхе бегут, не владея собой.

Честно свой хлеб добываю всегда, и, пока не добуду,
Голод готов я сносить и невзгоды, мириться с нуждой.

В час отступленья, когда наседают враги на абситов,
Отпрыски знати смиренно склоняются передо мной.

Всадники знают, как верный мой меч неприятеля косит,
В страхе враги, когда меч мой сверкает над их головой.

Не обгонял я ни разу собратьев, охваченных страхом,
И отступаю одним из последних пред вражьей стеной.

Видел я гибель, со мною она с глазу на глаз осталась.
Солнце всходило, и мирный рассвет обернулся войной.

Молвил я смерти: «Глоток мой последний, увы, неизбежен,
Рано ли, поздно — к тебе мы приходим, как на водопой.

Зря ты грозишься, я знаю и сам, что тебя не избегнуть,
Нынче ли, нет — все равно уготован мне вечный покой».

Сам становлюсь я пособником смерти, когда чужеземцы
Древнюю землю мою осаждают несметной ордой.

В час роковой, когда кони и всадники скалятся злобно,
Словно довел их до грани безумия горький настой,

Сгину в бою, но не стану я сетовать, лежа в могиле:
«Ах, почему мне пришлось повстречаться со смертью такой!»

Ты плачешь? Сухейя сурова с тобой?
Ты плачешь? А прежде ты был не такой!

Отвергла меня, даже слова не молвила,
Потупила очи газели степной.

Даришь ей любовь — преклонения требует,
Бесчувственна, словно кумир неживой.

Сухейя! Быть может, сегодня ты сжалишься?
Как раб, со склоненной стою головой.

Неужто не знаешь, как смел я и доблестен,
Когда нападаю на вражеский строй,

Когда на вспотевших конях безбородые
Наездники в страхе бегут предо мной?

Ударил я — падает враг окровавленный,
Бледнеет, сраженный моею рукой.

Я нападал столько раз на отряды врага,
Вел за собою наездников, серых от пыли,

Мы, атакуя, безмолвно мечи возносили,
Чье полыхание жару подобно в горниле.

Только высокие родом в дружине моей.
Помню: когда они копья с врагами скрестили,

Блеск наконечников мог бы и тьму разогнать —
Он ослепляет, он молнии равен по силе.

В битве испытаны воины, каждый верхом
На удалом жеребце или резвой кобыле.

Всадник в доспехах нелегок, и мы лошадей
Часто ведем под уздцы, если лошади в мыле.

Но прирастаем к седлу, и уже нас не сбить,
Если на вражьи ряды скакунов устремили.

Каждый из витязей воду прошел и огонь,
Ходят о них на легенды похожие были.

В час, когда всадников клонит в походе ко сну,
Следом за мною во мрак смельчаки уходили.

Шли мы всю ночь по тяжелым дорогам, пока
Стрелы восхода вселенную не озарили,

В полдень нам встретился недруг, и ринулся я,
Первым ударил, врага обрекая могиле.

Долго мы бились, и черные кони врагов
Алыми стали, как будто их краской покрыли.

Я возвращался домой с головою вождя,
Верные други мои остальных изрубили.

Грозное в битве, отходчиво сердце мое,
Если влюблен я, то нежность дарю в изобильи.

Аблу об этом спросите. Как жаждут ее
Руки и губы мои, — о других позабыли!

Если она позовет — я на помощь иду,
В бедах она лишь моей доверяется силе.

К седлам верблюдов уже приторочены вьюки,
Кружится над головой черный ворон разлуки,

Крылья его облиняли и перья торчком.
Нашей разлукою тешится ворон от скуки.

Я его проклял: «Бездомным, бездетным живи!
Вечно терпи одиночества тяжкие муки!

Из-за того, что разлуку ты мне возвестил,
Ночи не сплю и ломаю в отчаянье руки».

Смешон для Аблы удалец, чья жизнь полна невзгод,
Чье тело твердо, словно меч, упруго, словно дрот.

Покрыта пылью голова, одежда вся в лохмотьях,
Он не расчесывал волос, пожалуй, целый год.

Он целый год готов таскать железную кольчугу,
Он ищет гибели в бою, его удел — поход.

Так редко он снимал доспех, что ржавчина на коже,
Следы ее не смыть водой, ничто их не берет.

Смеется Абла надо мной: «Гляди, какой красавец!» —
Старается холодной быть, но взглядом сердце жжет.