Коллектив авторов - Антология средневековой мысли. Том 1

Двусмысленными (aequivoces) называются те вещи, которые имеют одно и то лее имя в соответствии с их общей материей [442]. [Аристотель] правильно говорит «называются» и не говорит «они есть», так как вещи сами по себе не обладают дву-о-смысленностью (aequivocatio), но дву-о-смысливаются (aequivocantur) на основании имени, которое называется собственно эквивокацией, то есть дву-о-смысливающим (aequivocans); вещи же собственно двусмысленны (aequivoci), то есть дву-о-смысленны (aequivocatae). Имя же, по свидетельству Боэция, восприми здесь в соответствии с общим значением вещей, каковым вещам мы предицируем приложенные слова (imposita vocabula), то есть общее слово, по природе склоняемое. Так как он сказал: «у которых имя общее», то, кажется, он исключает как многосмысленное (multivoca), так и разноосмысленное (diversivoca), у которых скорее разные имена [443]. Ведь многосмысленное — это то, что обозначается разными именами при одном и том же определении, как, например, меч, клинок; мы называем это многосмысленным во множественном числе [444]не на основании множества вещей, хотя субъектная вещь всецело тождественна, но скорее на основании словесной различенности. Разноосмысленными называются те вещи, которые в соответствии с разными именами имеют потому и разные определения, например, человек и осел, что также может относиться, пожалуй, к одной и той же вещи, если она сама называется разными именами, которые существуют не в одном и том же смысле, например, человек называется и плавающим и смеющимся, хотя, однако, эти два имени не являются выражением одного и того же смысла, как, например, такие: меч, клинок, сабля, которые называют совершенно одно и то же. А то, что, [говоря о двуосмысленном], он добавляет [слово] «только», то этим он отделяет унивокальное, которое, хотя и имеет, как и эквивокальное, общее имя, связывает не только имя, но и содержит одно и то же определение субстанции. Тем, что присоединяется [выражение] «разумное обоснование субстанции различно» [445], он ограничивает то, при исключении чего может быть добавлено [слово] «только», поэтому «только», разумеется, полагается или при исключении вообще всего (например, когда говорят «только Бог всемогущ», то подразумевается: так [всемогущ], как никакая другая вещь), или при исключении чего-либо определенного (например, когда говорят «у меня есть только туника», то есть не нагрудник, pectula). To же, что он говорит: «разумное обоснование субстанции различно», восприми через отрицание, то есть «не одно и то же», в противном случае это не соответствовало бы всему двуосмысленному под каким бы то ни было именем, например, эквивокальному «захватывающий» или «захватчик» (от «захватывать»), потому что у «захватывать» нет разных определений субстанции, так как у пего вовсе нет никакого определения, данного в соответствии с субстанцией, то есть данного только в соответствии с таким статусом, который, поскольку он гибнет, оказывается невозможным в качестве субстанции. Подобно этому никакие заимствованные (sumpta) акцидентальные имена, по которым мы здесь определяем субъектные вещи как двуосмысленные, не имеют никакого разумного основания, то есть определения, субстанции. Следовательно, определение субстанции различно, что значит: не одно и то же; ты, например, просто можешь отрицать то однозначное, определению которого она предоставляется. То же, что добавляется «в соответствии с тем данным именем», не бесполезно. Ведь если бы он вовсе устранил тождество определения субстанции, то это не соответствовало бы всему двуосмысленному, относительно того ли общего имени или другого, ибо часто вещи, которые под одним именем двуосмысленны, под другим — однозначны [446], как, например, три значения [имени] «пес»: под определенным именем «пес» они двуосмысленны, и под тем же именем — однозначны: тело или субстанция.

Далее, если мы говорим аффирмативпо, что в разумном основании субстанции находится разное, так как мы, разумеется, предоставляем одному и тому же имени различные определения, то окажется, что имя «человек» — эквивокация, потому что оно имеет определение «разумное смертное животное», а кроме того — определение «животное, умеющее ходить на двух ногах», которые различны по смыслу, хотя содержат одни и те же вещи, то есть те, которые именуются определенным нарицательным словом (vocabulum) [447]. Но когда мы принимаем негативно, то не остается никакого возражения.

Заметь также, что двуосмысленно предицируются многие слова, которые не имеют эквивокации, например, «это сильное», которое есть имя Сократа, сказывается о нем двуосмысленно или исходя из способностей, или из-за того, что он обладает сильной душой, и, однако, хотя оно очерчивается (determinare) различными определениями, оно относительно самого себя не обладает эквивокацией, так как это не общее [имя]. Подобным образом двуосмысленно оно сказывается о самом Сократе, что он субъект сообразно значению и субъект сообразно основанию, и, однако, относительно самого себя оно не обладает эквивокацией, потому что оно — не общее [имя]. Ведь общее может быть только множеством. Из чего ясно, что имя Сократа принимается для обозначения только одного, так как оно не общее и не сказывается ни эквивокально, ни унивокально.

Например, живое существо — это человек. [Аристотель] приводит пример двуосмысленного по поводу человека истинного и нарисованного, которые эквивокально имеют вот это имя: животное; например, человек, то есть, говорит, истинный [человек], и то, что нарисовано, — это называется животным.

Ведь у них. Приводя пример, он будто говорил: я тем самым дал хороший пример эквивокального, так как ясно, что это эквивокальное. По делу. То, что эквивокальное присутствует в этом вот имени «животное», он открывает через определение эквивокального, ясно говоря, что оно имеет это вот общее имя, которое есть «животное» и соответственно не одно и то же определение.

Ведь если кто [448]. Ясно, что [речь идет] не об одном и том же, а о разных [определениях]. Что он и доказывает результатом, ибо им, конечно же, приписываются (assignare) разные определения. И это же значит: если кто-либо укажет, то есть покажет (demonstro), что именно есть каждый из них, и истинный человек, и нарисованный, потому что они — «животные», то он даст каждому собственную дефиницию, говоря, например, что истинный человек — это чувственная одушевленная субстанция, а нарисованный — подобие чувственной одушевленной субстанции.

Нужно знать, что одно из эквивокального получаются случайно, другое по обсуждении (consilium) [449]. В самом деле, оно бывает случайно, так как один вот этим именем называется у нас, а другой — у варваров, не ведающих, что импозиция имени нами уже сделана. А другое становится эквивокацией по обсуждении и тщательном размышлении, когда мы сознательно осуществляем перенос (translatio) с одной вещи на другую не ради украшения, а ради необходимости. Ибо перенос осуществляется двумя способами: или ради украшения или ради необходимости обозначить вещь, так как, разумеется, само имя не содержит того, ради чего их используют для обозначения. И вот этот перенос, который происходит от недостатка имени, всегда существует как эквивокация. Аристотель, по свидетельству Боэция, не воспринимал как эквивокацию такой [перенос], который служит украшению речи, например, если кто-нибудь вместо «кормчий» скажет «рулевой», то «рулевой» не будет эквивокативным именем, хотя оно обозначает разное, а именно: правящего экипажем и кораблем. Отсюда такой довод: когда мы, из корпоративных соображений избегая обыденных и всем известных слов, украшаем речь, то мы не производим новой импозиции сказуемого, но в зависимости от времени приспосабливаем его к новому значению, какового значения оно само по себе не имеет, — скорее присоединяет его к себе из чего-либо иного. Ведь если бы мы сказали: «корабль потерял своего рулевого», то благодаря адъюнкции мы понимаем под «рулевым» правителя [корабля]. Если же мы скажем: «рулевой идет», то [в этом случае] понимается только управляющий экипажем. Подобно этому, когда мы говорим «луга улыбаются» вместо «луга цветут», то под «улыбаться» мы понимаем «цвести» не по силе (vis) слова, так как само по себе оно этим не обладает, но по связи с «лугами», о которых мы знаем, что они цветут, а не улыбаются. Но если бы мы говорили: «субстанция улыбается», то мы никоим образом не понимали бы ничего, кроме разве что насмешки. Следовательно, то, что под «кормчим» или под «улыбаться» мы иногда понимаем нечто иное на основании смежности, чем обладает их собственная импозиция, это не нужно рассматривать как многообразие эквивокации, так как слово, сказанное само по себе, не имеет разных смыслов. Если же кто-нибудь в момент, когда под «рулевым» подразумевается «кормчий», спросит, означает ли «кормчий» рулевого по природе или по договору. Если «по договору» понимать широко, то по всему очевидно, что по природе он его не обозначает; мы говорим, что он его обозначает по договору. Если же понимать «по договору» в собственном смысле, |6лагодаря, разумеется, тому, что [«договор»] так сообразуется |с собственной изобретательной способностью, что произнесенное [само по себе не теряет значения, то мы говорим, что «кормчий» обозначает «правителя» и не по природе и не по договору, но сообразуется с временем через присоединение чего-либо к этому значению на основании переноса, и что речь тогда формируется не собственно на силе выражения, так как воспроизводит внутри иное, чем то, что обозначает вовне. Отсюда, если кто-нибудь пожелает дать определение «рулевому», он может [это сделать] в соответствии со значением «кормчего», тогда как, разумеется, само по себе [слово] «рулевой» этого значения не содержит.