Якопо Саннадзаро - Аркадия

Эргаст счел столь справедливыми слова Опика, что, вместо любого другого ответа, вновь принял из рук Монтана свирель, которую только что сам ему подарил, и некоторое время играл на ней жалобным тоном, а затем, видя, что все ожидают со вниманием и с молчанием, вздохнув, издал такие слова:

Коль нежных гласов сладостного пенья

В лесах надежды больше нет услышать,

Начните сами горький плач, о Музы!

Плачь, холм святой, листов покрытый тенью,

Вы, мрачные расселины, пещеры,

Издайте вопль рыданьям нашим в помощь.

О, плачьте, твердый бук и дуб суровый,

И, плача, расскажите этим скалам

О нашей горькой, многослезной доле.

Струите, о бессладостные реки,

Ток пресных слез; вы, родники с ручьями,

С круч горных удержите бег журчливый.

И ты, что обитаешь в глубях леса,

О Эхо безутешное, откликнись

И крик мой напиши в стволах древесных.

Пустые, брошенные долы, плачьте,

А ты, земля, покрой свой плащ узором

Из темных лилий и фиалок черных [313].

Манто́-фивянка, вещая Эгерия [314],

Смерть отняла тебя у нас нежданно;

Но продолжайте горький плач, о Музы!

Ты, берег, коль слыхал когда-то песни

Людских любовей, ныне будь товарищ

Моей свирели в плаче неутешном!

Цветы, что некогда величия и славы

Царями были [315], ныне волей судеб

Смиренно вьетесь возле рек и над прудами,

Ко мне придите все, и Смерть умолим,

Да и моей конец положит боли,

Пресытившись моим безмерным воплем.

Плачь, Гиацинт, о красоте увядшей

И, сетованья прежние удвоив,

На листьях напиши мои печали.

О берега блаженные с лугами,

Напомните Нарциссу, как страдал он,

Коль вы друзья мне в этих горьких зовах.

Пускай в лугах трава не зеленеет,

Пускай отныне роза с амарантом

Утратят цвет живой, изящный, яркий.

Увы, кто может похвалиться славой?

Мертвы теперь доверье, правосудье;

Но продолжайте горький плач, о Музы!

Когда вотще кричу я, воздыхая,

Вы, о влюбленные и радостные птицы,

От милых гнезд, молю, ко мне летите.

О Филомела, что страдания былые

Погодно обновляешь, нежной трелью

Дубравы оглашая и лощины!

И верно ль, Прокна, что с обличьем вместе,

Ты не утратила и разум человечий,

И о содеянном горюешь и стенаешь?

Оставьте же, прошу, ваш плач и крики,

Пока в своих речах я не охрипну,

Не пойте ничего о вашем горе!

Увянет роза хладною порою

И, за зиму собравшись с новой силой,

Желанной снова процветет весною.

Но нас, когда однажды небо скосит,

Уж ни теплом, ни солнцем, ни дождями

Не возвратить в земную оболочку.

И солнце, бег вседневный совершая,

Уносит время вместе с нашей жизнью,

Само же светит, как всегда светило.

Блажен Орфей: не дожидаясь срока,

Чтоб ту вернуть, о коей столько плакал,

В край, страшный смертным, ринулся без страха;

Он, победив Мегеру с Радамантом,

Умилостивил самого Плутона [316];

Но продолжайте горький плач, о Музы!

Зачем в звучанье согнутого древа [317]

Мне не дано издать столь скорбной ноты,

Чтоб воплотила всю родимой благость?

И хоть стихи мои не столь известны,

Как те Орфеевы, однако, благочестье [318]

Их сделало б угодными для неба.

Но коль, отринув немощи людские,

Родимая презрела б зов мой, я охотно

Дорогу до нее и сам нашел бы.

О тщетное желанье, о смятенье!

Ведь знаю, зельями и волшебством я

Бессилен изменить закон природы.

Лишь двери из слоновой кости могут

Явить во сне лицо ее иль речи [319];

Но продолжайте горький плач, о Музы!

Лишь ту саму вернуть они бессильны,

Что без лучей меня оставила незрячим:

Не снять звезды столь яркой с небосвода!

Но ты, река счастливейшего края,

Нимф собери к священному истоку,

Обычай твой исконный обновляя.

Прекрасную сирену в целом мире

Прославил ты священною могилой:

То первая печаль была, теперь – вторая [320].

Пусть эта, новая, найдет трубу иную,

Чтоб сладкозвучно пела, возглашая

В веках, как эхо, откликающееся имя.

И коль разлив дождей не искажает

Прекрасный бег твой [321], ныне помоги мне

Слог грубый благочестием исправить.

Пусть не на хартиях останется лощеных,

Но только среди этих буков – слово,

Любовью столь полно, столь безыскусно,

Чтоб на коре стволов шершавых, диких

Прочли когда-то пастухи иные

О благонравье, мудрости и чести,

И чтоб из рода в род не умолкала

Средь гор и рощ ее святая память,

Доколь есть травы на земле, а в небе – звезды.

Пусть звери, птицы, родники, деревья, гроты,

Пусть люди с божествами это имя

Поют в стихах возвышенных и светлых.

Но чтоб, оставив грубый слог пастуший,

Я смог перед концом возвысить пенье,

Вы продолжайте горький плач, о Музы!

Да не издам звук хриплый иль неверный,

Но чистый, звонкий, что услышит с неба

Родимой дух, высокий, благородный,

И пусть лучом своим меня достигнет,

Подав мне помощь, и когда пою,

Да снидет посетить меня, жалея.

И коль удел ее таков, что мой язык

Изречь не в силах, пусть она, простив мне,

Научит восхвалить его пером.

Но век придет, когда святые Музы

Вновь будут чтимы, и туман, и тени

Рассеются от человечьих глаз.

Тогда прогонит каждый от себя

Все мысли близорукие, земные,

Надеждой твердой сердце укрепив.

Тогда покажутся темны и неучены

Мои стихи, но все ж надеюсь, будут

Любимы хоть в лесах у пастухов.

Тогда иные, что теперь безвестны,

Увидят алыми и желтыми цветами

Процветшими их имена в полях.

Тогда источники и реки в долах,

Что́ пел я ныне, повторят, журча,

Сияющею влагою хрустальной.

И дерева, что ныне насаждаю

Ей в честь, тогда прошепчут на ветру:

Окончился ваш горький плач, о Музы!

Блаженны пастухи, в святом желанье

Взойти в тот век стяжавшие крыла,

Хоть не открыто нам времен познанье.

Но ты, прекраснейшая из бессмертных душ,

Из горних пенью моему внимая,

Как если б я был вашим ликам равен,

Пошли густым, тенистым лаврам милость,

Чтоб некогда их вечною листвою

Могила наша общая покрылась.

Пусть над журчащей, чистою водою

С немолчным пением витают птицы,

Да будет место полно всякой красотою.

И если жизнь моя еще продлится,

Чтоб смог тебя почтить я, как желаю,

Пусть воля вышняя с моей соединится.

Во гробе тесном от меня тебя скрывая,

Тот беспробудный, тяжкий сон могильный

Не будет вечно править, уповаю,

Коли в стихах то обещать посильно.

Необычайная гармония, нежный напев, вызывающие сочувствие слова и, наконец, прекрасное и пылкое обещание Эргаста, хотя он умолк, все еще держали души слушателей удивленными и замершими, когда солнце, по верхам гор уводя багровеющие лучи на запад, дало знать, что свечерело и пора идти к оставленным стадам. Так что Опик, наш старейшина, поднявшись на ноги и с улыбкой обращаясь к Эргасту, сказал: