Якопо Саннадзаро - Аркадия

Эти слова пробудили в моей душе столь горячее желание, что я, не в силах долее сдерживать себя, сказал:

– О верная моя водительница, о прекраснейшая нимфа, если среди столь великих рек позволено иметь некое имя и моему Себету, прошу тебя, покажи мне его.

– Ты его обязательно увидишь, – отвечала нимфа, – когда подойдешь к нему поближе, а сейчас он не виден из-за своей малости.

И, как будто желая сказать что-то еще, вдруг замолчала.

Все это время мы не сбавляли шаг, но продолжали путь по огромной пазухе, которая то сужалась до тесного прохода, то расширялась до просторных равнин; и видели то горы, то долины – все подобно тому, как видим на земле.

– Удивишься ли ты, – сказала нимфа, – если я тебе скажу, что у тебя над головой – море? И что именно здесь влюбленный Алфей [327], не смешиваясь с морскими водами, пробегает тайным путем, стремясь в нежные объятия сицилианки Аретусы?

При этих словах мы издалека увидели великое зарево и почувствовали зловоние серы. Видя, что меня это удивляет, нимфа объяснила:

– Причина этого – муки пораженных молниями Гигантов, восхотевших напасть на небо. Сдавленные тяжелейшими горами, они все еще выдыхают небесное пламя, которым были сожжены. Этим и объясняется, что, если в других местах каверны изобилуют водой, здесь непрестанно пылает огонь. И если бы я не опасалась навести на тебя слишком большой ужас, то показала бы тебе, как гордый Энкелад, лежащий под великой Тринакрией [328], изрыгает огонь через провалы Монджибелло [329]; также ты увидел бы разожженный горн Вулкана, при котором нагие циклопы на гулких наковальнях куют перуны для Юпитера [330]; а дальше – под славной Энарией [331], которую вы, смертные, зовете Искьей, – неистового Тифея [332], от которого приемлют свой жар кипящие воды Байи и ваши серные холмы [333]. А еще я дала бы тебе услышать под громадой Везувия устрашающий рев великана Алкионея [334] – хотя, думаю, ты его еще услышишь, когда мы подойдем ближе к твоему Себету. Много веков назад все жители этих мест, к своему несчастью, услышали его, когда бешеное пламя и пепел накрыли окрестные земли, о чем до сего дня ясно возвещают расплавленные и застывшие камни. Поверит ли кто, сколько народа, какие роскошнейшие виллы и города погребены под ними?

И как, поистине, не только они были завалены пере-жженной пемзой и обломками горы, но и вот этот, видимый прямо перед нами, а в те времена, безусловно, славнейший город твоей страны, Помпеи, орошаемый холодными струями Сарно [335], по причине внезапного землетрясения был поглощен землей, так что и фундаменты его ушли из-под ног? Поистине, поразительный, ужасающий род смерти – толпы людей в один миг были заживо исторгнуты из числа живых! Но в конце концов все достигает своего предела, а дальше смерти никуда не уйдешь.

При этих словах мы уже совсем близко подошли к городу, о котором говорила нимфа [336]: его башни, дома, театры, храмы выглядели почти целыми. И я подивился, за сколь короткое время смогли мы перейти сюда из Аркадии; ясно было одно – что сила бо́льшая, нежели человеческая, подгоняла нас. Совсем скоро заблестела перед нами и тихая рябь Себета. Тогда, при виде моей радости, нимфа издала глубокий вздох и, жалостно посмотрев на меня, проговорила: «Дальше иди сам», – и исчезла, навсегда скрывшись из моих глаз.

Я остался один, весь охваченный страхом и печалью. И едва ли хватило бы у меня духу сделать хоть шаг без моей проводницы, если бы перед глазами не текла родная реченька. Быстро приближаясь к ней, я шел, во все глаза ища, откуда исходит ее вода, ибо с каждым шагом мне казалось, что ее бег ускоряется, набирая всё бо́льшую силу [337]. Так направляясь вдоль сокровенного русла, я все ходил, пока наконец не набрел на пещеру, вырытую в грубом туфе, где увидел ее многочтимого бога. Он сидел на земле, левым боком прислонившись к каменному сосуду, откуда изливалась струя, которую он еще весьма увеличивал той водою, что обильно и непрестанно дождила от его лица, волос, влажной бороды. Он был весь будто одет в зеленые водоросли; в правой руке у него была тонкая тростниковая дудочка, а на голове – венок из камыша и других трав, растущих в его водах [338]. С необычным журчанием его окружали его нимфы [339], все в слезах: забыв о чинности, безо всякого стеснения они лежали на земле, не поднимая от нее скорбных лиц.

Такое плачевное зрелище предстало моим глазам.

И внутренне я начинал уже смутно догадываться, по какой причине прежде времени оставила меня проводница. Но, оказавшись здесь, не веря, что когда-либо вернусь назад [340], и не зная, что еще другое сделать, весь полный скорби и предчувствий, я сначала склонился над землей, чтобы поцеловать ее, а потом начал говорить:

– О текучий поток, о царь земли моей, о любезный и милый Себет, светлыми и прохладными струями орошающий мою прекрасную родину, да возвысит тебя Бог! Да возвысит вас Бог, о нимфы, благородное потомство вашего отца! Будьте благосклонны, молю вас, к моему приходу, милостиво и сострадательно примите меня в ваши рощи. Довольно моей строптивой судьбе водить меня по разным мытарствам; пора ей сложить свои оружия, или примирившись со мною, или насытившись моими бедами.

Но не успел я договорить, как от скорбящего этого сонма отделились две нимфы и, подойдя ко мне с залитыми слезами лицами, стали по обе стороны от меня. Одна из них, подняв на меня глаза, взяла меня за руку и довела до выхода, где малая первоначальная вода разделяется на две части: одна – изливаясь в поля, другая – сокровенным течением проходя по городу для его пользы и благоукрашения. И, остановившись там, указала мне путь, прибавив, что выходить наружу или нет – в моей воле. Затем, открывая мне, кто они были, сказала:

– Та из нас, которую твой ум, угнетенный густым туманом, кажется, не узнаёт, – прекрасная нимфа, омывающая милое гнездо твоего единственного феникса [341]; сколько раз ее воды наполнялись до краев твоими слезами! А меня, сейчас говорящую с тобой, найдешь ты у самого подножия горы, где ныне лежит твоя любимая… [342]

И, еще издавая последние звуки этих слов, она обернулась водной струей и утекла по подземному руслу.

Читатель, клянусь тебе (если то божество, что дало мне милость дописать до этого места, дарует моим писаниям, каковы бы они ни были, толику бессмертия), что в эту минуту я так хотел умереть, что согласился бы на любой род смерти. И, придя в ненависть к самому себе, проклинал час, когда вышел из Аркадии, и несколько раз забылся в надежде, что все, что я видел и слышал, мне приснилось, будучи совершенно не в силах оценить, сколько времени я провел под землею. Так, среди раздумий, скорби и смятения, измученный и разбитый, и уже будто вне себя, добрел я до указанного источника. И он, только ощутив мой приход, взволновался и забурлил больше обычного, как бы желая сказать: «Я и есть та самая, которую ты видел лишь недавно». И, повернувшись налево, я увидел холм, о котором она говорила, весьма знаменитый красотою высокого дома, стоящего на нем, имя которому дано от того великого волопаса-африканца [343], водителя многих стад, что в свое время, словно некий другой Амфион [344], пением звучной волынки воздвиг вечные стены божественного города [345].