Клод Кребийон-сын - Заблуждения сердца и ума

– Если даже и так, – сказала госпожа де Люрсе, – это не избавляет нас от глупого заблуждения иных юнцов, которые, не успев пожить в свете и приобрести опыт, уже дурно думают о нас.

– А приобретя опыт, – подхватил Версак, – остаются при том же мнении.

– Право, сударь, – сказала госпожа де Сенанж, – слушая вас, можно подумать, будто если вы где и бывали, то лишь в дурном обществе.

– Прежде чем ответить вам, сударыня, – возразил Версак, – благоволите разъяснить: что вы называете дурным обществом ?

– Извольте, – ответила она, – это женщины известного сорта.

– Но вы должны согласиться, – ответил он, – что ваше определение туманно; пользуясь им же, я могу сказать, что женщины известного сорта составляют хорошее общество . Но давайте разберемся: кого вы подразумеваете под женщинами хорошего общества ? Женщин добродетельных, не знающих за собой ни малейшей слабости?

– Конечно! – подтвердила госпожа де Сенанж.

– Конечно! – вскричал Версак. – Что же, вы ставите на одну доску распутницу, известную своими скандальными похождениями, и женщину, которая однажды уступила порыву любви, лишь делающему ей честь! Нет, я не так беспощаден, как вы, сударыня! Таких женщин я не причисляю к дурному обществу , и если вы именно так смотрите на дело, то я соглашусь, что хорошее общество мне не знакомо, ибо среди известных мне дам нет ни одной, которая не испытала любви или не влюблена сейчас.

– А если бы такая и нашлась, – заметила госпожа де Люрсе, – вы бы все равно не поверили; так уж плохо вы о нас думаете.

– Вы правы, сударыня, – прервал он, – есть женщины, о которых я думаю плохо и очень плохо, чьи хитрости презираю, в ком не вижу ни намека на добродетель. Они не слабы, а порочны. Они-то первые и негодуют на малейшее непочтительное слово о женщинах, потому что, защищая всех, на деле защищают себя. Для них опасен любой намек; они так много теряют при более близком знакомстве и в глубине души так верно судят о себе, что не могут допустить ни единого слова, которое сорвало бы с них маску и раскрыло их истинное лицо. И поэтому, когда я говорю, что женщины легко сдаются и даже не ждут, чтобы их об этом хорошенько попросили , если я рисую нелестный портрет женского пола, то обижаются лишь те, кто, позволю себе сказать, узнают в нем себя.

– Так оно и есть, – поддержала его госпожа де Тевиль. – И сердиться на подобные обвинения – значит не уважать себя.

– Так что вот, сударыня, – продолжал Версак, обращаясь к госпоже де Сенанж, которая тем временем усиленно обольщала меня, – теперь вы понимаете, почему многие женщины обижаются на меня, а госпожа де Тевиль не обижается?

– Я понимаю только, – ответила госпожа де Сенанж, – что уж вам-то никак не пристало бранить женщин: главный их грех – что они слишком вас балуют.

– Может быть, именно из-за этого, – сказал он со смехом, – я такого невысокого мнения о них.

– Я особенно сержусь на то, что этот презрительный тон входит в моду; им заражены все, вплоть до сочинителей, – продолжала госпожа де Сенанж. – Недавно мне попалась первая часть уж не помню какой книжки, просто дрянная какая-то книжонка; так в ней бог знает что написано о женщинах; я ее бросила и читать не стала.

– Правда, – заметила госпожа де Люрсе, – следовало бы запретить эти скверные книги.

– Почему же, сударыня? – возразил Версак. – Женщины делают, что хотят; пусть же и сочинитель пишет о них, что хочет; он осуждает их поведение, они осуждают его книги. Они не исправляются, он тоже; по-моему, они квиты.

Ужин кончился, все встали из-за стола. Версак уже сомневался в успехе своих притязаний, госпожа де Сенанж продолжала усиленно обольщать меня, а госпожа де Люрсе с отчаянием в душе выслушивала бесцеремонные тирады господина де Пранзи, который, ничуть не смущаясь, просил ее вслух вернуть ему былое сердечное расположение, «ибо ныне оно ему нужнее, чем когда-либо». Как ни страдала она от подобных речей, но еще больней было ей видеть, что я понемногу поддаюсь чарам госпожи де Сенанж; время от времени она бросала на свою соперницу полные гнева и презрения взгляды, хотя старалась ничем не выдать себя. Она слышала, как за ужином та вела со мной чувствительную беседу о любви, пеняя на то, что в ее гостиной, где собирается весь цвет Франции, она до сих пор не видела меня. Госпожа де Люрсе слишком хорошо знала, что в устах этой дамы самая простая любезность таит в себе определенную цель; она слишком настойчиво расспрашивала, свободно ли мое сердце, чтобы любопытство ее было бескорыстным. Госпожа де Сенанж обладала на редкость живым характером и не налагала на себя никакой узды, когда шла к новой победе; она хотела не столько нравиться, сколько быть желанной, и охотно отказывалась от любви и уважения, лишь бы внушить к себе страсть. Госпожа де Люрсе понимала, насколько мужчины к этому чувствительны. И хотя она была уверена в моей любви, но ничуть не сомневалась, что я непременно поддамся – пусть ненадолго – влиянию женщины, которая умеет, вопреки нашей воле, пробуждать в нас ответные желанья. Я держался с госпожой де Люрсе так холодно после довольно смелых и настойчивых домогательств во время нашего последнего свидания, что теперешнее мое невнимание к ней и чувствительность к любезностям госпожи де Сенанж не на шутку напугали ее; она уже не гнала от себя мысли, что я готовлюсь изменить ей. Ей было необходимо сейчас же, без промедления, проверить мои чувства, но она не решалась задать мне вопрос. И как на глазах у столь многочисленного и коварно настроенного общества назначить мне новое свидание? И как после всего, что между нами произошло, заговорить о свидании первой, не произведя на меня самого невыгодного впечатления? К счастью для меня, забота о приличии взяла верх. Менее щепетильная госпожа де Сенанж, сообразив тем временем, что я недостаточно предприимчив и что даже самые выразительные взгляды не открывают мне истины, а на настоятельные просьбы бывать у нее я отвечаю только поклонами, просто уж не знала, как заставить меня понять то, что она так ясно выражала. Чтобы вразумить меня, оставалось только одно средство: прямо сказать, чего она хочет; но даже она, при всей своей бесцеремонности, на это не решилась, потому ли, что я вовсе не проявлял желания это услышать, или – и это вернее – она еще не знала, что со мной нужно объясняться самым недвумысленным образом.

За ужином мы исчерпали весь запас новых сплетен, а без этой приправы светская беседа теряет всякую остроту. В искусстве светской болтовни мы явно не могли тягаться с Версаком и госпожой де Сенанж; вскоре мы уже не знали о чем говорить. Госпожа де Люрсе, которую Пранзи никак не оставлял в покое, предложила заняться картами. Мы согласились, я особенно охотно, надеясь, что смогу сесть поближе к мадемуазель де Тевиль. Но рок судил иначе. Госпожа де Люрсе, боясь злобной наблюдательности Версака и стараясь сесть так, чтобы он ее не видел, распорядилась, что я буду партнером госпожи де Тевиль против него и госпожи де Сенанж. Сама же села за ломбер [7]с Гортензией и господином де Пранзи. Я так расстроился, что хотел было совсем не играть, но сообразил, что могу все время смотреть на мадемуазель де Тевиль. Я всецело отдался этому удовольствию и не следил за игрой. Я не отрывал глаз от прекрасной девушки, не упускал ни одного ее движения, – порой наши взгляды встречались и, казалось, мы с одинаковым интересом старались проникнуть в мысли друг друга. Ее печальное настроение передалось мне; поглощенный мыслями о причинах ее грусти, я совершал промах за промахом, так что Версак, полагая, что в моей рассеянности виновата госпожа де Люрсе, не преминул с усмешкой намекнуть на это госпоже де Сенанж; та только с жалостью пожала плечами и с прежней энергией продолжала свой натиск, не теряя надежды покорить мою особу.