Анна Рэдклифф - Роман в лесу

Растопили камин — по всему судя, он уже много лет не дарил никому гостеприимного тепла, — Питер разложил провизию, которую принес из кареты, и Ла Мотт с домочадцами, расположившись вокруг огня, принялись за трапезу, из-за голода и усталости показавшуюся им роскошною. Их опасения мало-помалу улеглись, все воспряли духом, оказавшись наконец в каком-то подобии человеческого жилья; теперь они даже позволили себе посмеяться над собственными недавними страхами; тем не менее каждый порыв ветра, сотрясавший двери, заставлял Аделину вздрагивать и испуганно озираться вокруг. Некоторое время они продолжали смеяться и весело переговариваться; но это оживление было все-таки преходяще, если не искусственно, так как их не оставляло сознание своего необычайного и даже отчаянного положения; в конце концов все они погрузились в печаль и глубокую задумчивость. Аделина остро чувствовала свою неприкаянность; она с недоумением вспоминала прошлое и со страхом помышляла о будущем. Ведь она оказалась в полной зависимости от чужих людей, не имея никаких иных притязаний, кроме тех, на какие претендует отчаяние, бесхитростно взывающее к состраданию ближних. Тайные вздохи разрывали ей сердце, на глазах то и дело выступали слезы, однако она удерживала их, чтобы они, покатившись по щекам, не выдали ее горя, выказывать которое она почитала неблагодарностью.

Наконец Ла Мотт нарушил молчание, приказав пожарче развести на ночь огонь и забаррикадировать двери. Это представлялось необходимой предосторожностью даже в столь уединенном месте и достигнуто было с помощью больших камней, которыми попросту завалили двери, ибо запоров на них не оказалось. Ла Мотт то и дело возвращался к мысли, что это с виду совершенно заброшенное сооружение могло служить разбойничьим притоном. Место было безлюдное, здесь нетрудно укрыться от глаз, да и в лабиринтах нехоженого и обширного леса легче было осуществлять разбойничьи замыслы и сбивать с толку тех, в ком нашлось бы довольно отваги, чтобы преследовать бандитов. Однако свои опасения он хранил про себя, избавляя тем своих спутников от необходимости разделить с ним причиняемую этими мыслями тревогу. Питеру приказано было караулить дверь, и злополучная наша компания, подбросив веток в огонь, расположилась вокруг него и отошла ко сну, чтобы хоть ненадолго предать забвению свои невзгоды.

Ночь минула без каких-либо происшествий. Аделина спала, но в ее воображении проносились тревожные картины, и проснулась она рано. Все ее горести вновь ожили в душе, и под их гнетом из глаз покатились безмолвные быстрые слезы. Чтобы поплакать не сдерживаясь, она отошла к окну, выходившему туда, где лес расступался. Все вокруг было темно и безмолвно. Она постояла так некоторое время, вглядываясь в покрытую мраком картину.

На горизонте, прокравшись сквозь тьму, показались первые проблески света — такие чистые, такие эфемерные, такие прозрачные, что, казалось, само небо открывается взору. Темная дымка словно откатывалась на запад под напором все шире разливавшегося света, отчего та часть небосвода все глубже погружалась во тьму вместе с раскинувшимся под ним краем. Между тем заря на востоке разгоралась все ярче, разбрасывая трепещущие отблески далеко вокруг, пока румяное зарево, охватившее всю восточную полусферу, не возвестило восход солнца. Сперва над линией горизонта возникла тонкая полоска неуловимого сияния; она быстро ширилась, и вот появилось солнце во всем своем блеске, сбрасывая покровы с лика природы, оживляя все краски ландшафта и рассыпая блестки по умытой росою земле. В ответ ему тихие и нежные голоса птиц, пробужденных утренними лучами, внезапно нарушили тишину; их робкие трели становились все громче, пока не слились в хор общего счастья. Сердце Аделины также исполнилось благодарности и восторга.

Представшая Аделине картина смягчила ее душу и обратила помыслы к великому Творцу Природы. И она обратилась к Нему с непроизвольной молитвой: «Отец всеблагий, творец сего великолепия! Я вручаю себя в руки Твои: поддержи меня в моих нынешних горестях, убереги впредь от зла».

Препоручив себя воле Божьей, она вытерла слезы, и чистый союз совести и разума вознаградил ее веру: душа, отрешившись от чувств, только что ее угнетавших, обрела покой и равновесие.

Вскоре проснулся Ла Мотт, и Питер стал собираться на разведку. Сев на лошадь, он проговорил:

— Я вот что скажу вам, хозяин… По-моему, от добра добра не ищут — здесь бы и прижиться нам до лучших времен. Тут никто не вздумает искать наС. И потом, как осмотришься здесь при дневном-то свете, не так уж оно и плохо, а ежели подправить немного то да се, так и вовсе жить можно.

Ла Мотт ничего не ответил, но слова Питера заставили его призадуматься. Ночью, когда тревога мешала спать, ему приходили в голову те же мысли. Одно только тайное убежище могло обеспечить ему безопасность, а аббатство подходило для этого как нельзя лучше. Правда, уединенность этого места была ему не по вкусу, но из двух зол приходилось выбирать меньшее — жить в лесной глуши, но зато на свободе, было все же лучше для человека, у которого имелись веские основания опасаться тюрьмы. Ла Мотт обошел все помещения и, более внимательно приглядевшись к их состоянию, понял, что некоторые комнаты нетрудно сделать пригодными для жилья; сейчас, когда он видел их в бодрящем утреннем свете, его замысел укрепился, и он обдумывал способы осуществить его, чему, казалось, ничто так не препятствовало, как явные трудности с обеспечением себя пищей.

Он поделился своими мыслями с мадам Ла Мотт, которой все это показалось совершенно ужасным. Однако Ла Мотт редко советовался с женой, прежде чем у него составлен был план действий, и он уже принял решение поступить в соответствии с тем, что ему доложит Питер. Если неподалеку от этого леса удастся обнаружить селение, где можно раздобыть пищу и все самое необходимое, он не намерен был продолжать поиски иного пристанища.

С тревогой ожидая возвращения Питера, он использовал это время для осмотра руин и окрестностей. Последние были очаровательно романтичны, и густой лес, обступавший аббатство, казалось, отгородил его от всего остального мира. То и дело какая-нибудь естественная прогалина открывала взору просторную долину, ограниченную холмами, которые, уходя вдаль, сливались с голубым горизонтом. Извилистая речушка с веселым журчаньем огибала поляну, на которой расположилось аббатство. Здесь она тихо струилась под сенью деревьев, питая цветы, что росли на ее берегах, и расточая вокруг росистую свежесть; там широко разливалась, отражая в свете дня и лес, и дикого оленя, подошедшего, чтобы утолить жажду. Ла Мотт видел повсюду изобилие дичи: фазаны почти не вспархивали при его приближении, и олень кротко взирал на него, когда он проходил мимо. Человек был им неведом!