Висенте Эспинель - Жизнь Маркоса де Обрегон

Все животные одной и той же породы хорошо уживаются друг с другом, хотя они и не знают друг друга, кроме людей и собак, которые, обладая тысячей хороших и обычно вызывающих удивление качеств, обладают также отвратительным свойством: все они кусают бедного чужестранца и даже загрызают насмерть, если могут. То же самое происходит и с людьми, если пришелец не таков, каким он должен быть, прибывая в чужую местность. И что особенно оскорбляет местных жителей – это ухаживание за их женщинами, так что пришелец должен в особенности остерегаться этого, хотя достаточно быть любезным, чтобы привлечь к себе благосклонные взоры всех. Многие жалуются на местности, где они были за пределами своей родины; но они не говорят о поводе, какой они сами дали для этого. Они восхваляют отношение к чужеземцам у себя на родине и не замечают, каким путем те вызывают хорошее к себе отношение. Я могу сказать, что во всей Арагонской короне я находил отца и мать, а в Андалусии близких друзей, за исключением людей дурных, которые стараются только причинять зло, ибо такие люди во всем мире являются врагами спокойствия; они мятежны, беспокойны и горды, они враги любви и мира.

Я был очень рад прибыть в Мадрид, куда так стремился. По приезде туда я нашел много друзей, желавших видеть меня. Я поступил на службу к одному знатному вельможе, [432]большому любителю музыки и поэзии, ибо, хотя я всегда избегал службы в качестве эскудеро, я вынужден был прибегнуть к ней. Я совсем неожиданно вошел к нему в милость и пользовался большим его расположением и покровительством. Так как я испытал уже много бедствий, то, когда я оказался в чрезмерном довольстве, на меня напала лень, и я разжирел так, что меня начала мучить подагра. Я завел себе птичек, и среди них я особенно любил одну коноплянку, далеко превосходившую остальных своим пением и даже своими очень чистыми звуками. Ночью я держал ее в своей комнате и однажды целую ночь слышал хруст конопляного семени, что не соответствовало обычаю птиц. Поутру я пошел посмотреть на свою птичку и нашел ее в компании мышонка, который так наелся конопляного семени, что у него раздулся живот и он не мог вылезть из клетки.

«Съевши столько, – сказал я себе, – этот мышонок нашел свою смерть. Я иду тем же самым путем, ибо если мышонок так растолстел за одну только ночь обжорства, то какой же конец ждет меня, когда я каждый день обедаю и ужинаю очень обильно и вкусно? Это будет болезнь – которая уже поразила меня – и какой-нибудь паралич, который быстро покончит со мной».

Я лишил себя ужинов, и этим, а также физическими упражнениями, я сохранил себя. Ведь в самом деле от этой еды на чужой счет чрезмерно жиреют, потому что едят без опаски; и кто в этом не сдерживает себя, тот подвергается большой опасности заболеть. Люди должны есть столько, сколько способны вместить их желудки, в противном же случае или нужно выташнивать пишу обратно, или подвергать свою жизнь опасности, как это случилось с мышонком. Кроме того, все остальные части тела завидуют желудку, потому что все они должны работать, чтобы толстел он один, а когда они уже не могут больше носить его на себе, они дают ему упасть и вместе с ним сваливаются в могилу. [433]

Я увидел, что шел по этому пути, и заставил себя за обедом есть мало и не ужинать вовсе, и хотя сначала мне это было трудно, но с привычкой можно достичь всего. Пусть те, кто сильно толстеет, обратят внимание на опасность, какой они себя подвергают. Ведь ни возраст не остается всегда одним и тем же, ни пища не бывает всегда одинакового качества, ни те, которые нам дают ее, не придерживаются одной и той же склонности, и времена не бывают похожи одно на другое. Неудивительно, что родившийся толстым всегда и остается толстым, потому что его члены уже привыкли терпеть это и носить его на себе. Но тот, кто родился худым и тонким и в короткое время толстеет, тот подвергает опасности продолжительность своей жизни и самую жизнь. Так как я упорядочил свою еду и питье на ночь, моя толщина стала немного уменьшаться и я начал чувствовать себя более подвижным для всякого дела, ибо лень, конечно, уродует и парализует людей.

Благодаря этому я опять стал беспокойным, а это стало причиной того, что вельможа, которому я служил, с помощью льстецов охладел в своем расположении ко мне, а я в своей службе ему. Ибо знатные сеньоры – это люди, подвластные не только звездам, но и своим страстям и прихотям, и чем выше они стоят, тем быстрее им наскучивает деятельность их слуг. Тот, кто им служит, обязательно должен отказаться от собственной воли и подчиниться воле вельможи, и справедливо, чтобы тот, кто собирается служить, приносил свое желание в жертву тому, кто дает ему средства к жизни, потому что все хотят, чтобы им хорошо служили. Хотя я видел многих сеньоров, обладающих таким кротким характером, что они с большим мужеством и терпением переносят небрежности слуг, – однако противоположное наиболее обычно.

Так как мой господин обращал на меня мало внимания, я пользовался свободой, чтобы совершать прогулки по ночам, что я делал не ради непозволительных проделок, потому что и возраст у меня был уже неподходящий для этого, и испытанные мною бедствия сделали меня не таким беззаботным, чтобы я мог стремиться к тому, что служит дурным примером, да и справедливо, чтобы ни в каком возрасте это не делалось. Я выходил, только чтобы подышать немного свежим воздухом, потому что летние ночи в Мадриде очень хороши для этого. Каждую ночь мы с друзьями, перебирая с молитвой свои четки, шли, чтобы избегнуть большого скопления народа, не на Прадо, [434]а по пустынным улицам, где, однако, всегда достаточно людей, чтобы составить компанию.

Однажды ночью мы очутились поблизости от Леганитос, [435]и мой друг сказал мне:

– Остановимся здесь, вы, вероятно, устали. Ведь вы уже старик.

Я рассердился и сказал ему:

– Хотите, побежим наперегонки и посмотрим, кто больше старик?

Он засмеялся и принял предложение.

Мы приготовились к бегу, но даже в этом пустяке дьявол нашел способ преследовать меня. У двери своего дома – по крайней мере, так мы считали – стоял парень, и мы дали ему подержать наши плащи и шпаги, пока мы проведем бег. Но едва мы начали бежать, как какая-то женщина закричала: «Ай, меня убили!» – потому что ее сильно ранили шпагой в лицо, и лишь только она крикнула, как появились два или три альгвасила, и так как мы бежали, то они схватили сначала меня, бежавшего первым, а потом другого. Ибо много трибуналов в Мадриде и в каждом больше вар, чем дней в году, и при каждой варе пять или шесть бродяг, [436]которые должны от своей должности и кормиться, и поиться, и одеваться.

Они схватили нас как людей, убегавших из-за совершенного преступления. Они потребовали у нас шпаги, и мы указали дом, около которого мы их оставили; но парень скрылся с ними и плащами, так как он не жил там. Поймав нас таким образом на лжи, – хотя мы не лгали, – они повели нас к раненой женщине. Возбужденная нанесенным ей оскорблением, она сказала, что тот, кто ранил ее, убежал, а так как мы бежали, хотя и не убегали, то альгвасилы были уверены в том, что мы, без сомнения, и были преступниками. Нас отвели без шпаг и плащей в городскую тюрьму, куда я вошел с величайшим стыдом, потому что хотя мне не было стыдно вызывать в мои годы другого на состязание, но было стыдно войти в тюрьму без плаща.