Иван Ельчанинов - Нарисуй мою душу. Несказка о душе и человеке

Дёрнула со злостью тяжёлую дверь, и та распахнулась перед ней. Неожиданно. Неожиданно не то, что злость её сработала, а то, что дверь для неё оказалась открытой. «Значит, он не ушёл?!», – немного обрадовалась мыслями, но не решалась зайти. Заглядывала внутрь, и что-то ей мешало.

Дом стал пустым и не давал решиться. Словно не простил он, будто, уйдя – она уже не гость.

Когда решилась войти, в прихожей сразу ощутила пустоту и чуть не задохнулась. Дверь на кухню тоже открыта, и горы разбитой посуды примкнули к глазам. Обострение всех прежних переживаний не заставило себя ждать.

Взглянула на осколки – ни одного крупного. Посуда была разбита вдребезги, на маленькие, словно кем-то отобранные кусочки. «Что же это такое?», – не успела подумать она, как ноги спешно засеменили вверх по лестнице.

И здесь дверь оказалась открытой. День открытых дверей, но внутри ничего, в каждой комнате пусто.

Первым бросилось в глаза передвинутое кресло. На кресле лежала чья-то душа, похожая на спираль. Ничего ей не напомнила своим полу бесконечным образом и плёнкой, что накрыла её свет, но что-то ёкнуло в груди, когда в неё глядела.

Не замечено, прошла мимо. Она даже не сумела предположить, что это может быть.

Что-то защебетало в животе, когда застала свою душу на кровати. Было приятно. В ней ничего не изменилось визуально, но душа уже молчала, боясь с ней чем-нибудь делиться. Взяла её на руки почти бережно, но держала на расстоянии от своего лица, как достояние, как величайший экспонат. Желала больше в ней увидеть, но куда ещё больше?!

Ждала художника. Надеялась, что он, просто, вышел куда-то и забыл за собой закрыть дверь, сейчас вернётся, и она всё ему расскажет, убережёт его дорогу от грехов.

Так увлеклась своей душой, что не заметила, как кто-то вошёл в дом, заглянул на кухню, постоял, подумал, услышал скрип на чердаке, поднялся на чердак и в эту секунду стоит сзади и смотрит, то на её спину, то на её душу. В руках пришедшего дрожь, в пальцах гостя пистолет, желающий стрелять.

Леро услышала дыхание, резко обернулась и закричала от неожиданности, когда их взгляды пересеклись. Перед ней стояла женщина в белой маске. Казалось, что маска была сделана из кости – от неё исходило благородство, но оно наводила жуть.

Хоть маска белая, но чёрный плащ до пят темнее ночи. Было видно лишь глаза и губы, а по ним то сразу ясно, кто женщина, а кто мужчина.

Пистолет направлен в лицо, а в глазах желание убить. Желание было таким, что не только одной пуле будет дано закончить её путь, а всем, что поместились в магазине. Всё это чувствовалось без слов.

Женщина в маске без притворства улыбнулась, бросив взгляд на душу, что была сжата в дрожащих пальцах Леро. «Словно просит убить её душу…», – пришли ей холодные мысли, и глубокие глаза о чём-то вспомнили, о ком-то задумались.

Руки схватили полотно, что лежало на кресле, а ноги побежали прочь, оставив Леро одну, застывшую, не понимающую, что только что произошло…

***

Своё искусство, как науку, он не изучал, не знает многих терминов. И сейчас, роясь в терминологии, не мог подобрать нужного слова, чтобы описать увиденное. Искусство это огромный труд, бичевание мозга, когда творишь до тех пор, пока разум не сплавился, иссякнув на нет. Потом спишь, просыпаешься и снова творишь. Вот и весь режим, и не было в нём шанса на науку.

И новые лица не надо встречать, и изучать новые жесты, учить незнакомый язык, стараться быть для всех примером – это всё было отброшено. «Добраться до вулкана без пиара?», – спрашивал себя и отвечал, – «Почему бы и нет. Зачем он нужен, если ты один в своём искусстве и соревноваться с тобой никто не осмелится?!». Цель для кого-то и сложна, но слишком много в ней прелестей. Творишь, и никто тебя не знает, никто не запоминает твоё лицо! Не жизнь, а сказка!».

За фантазией скрывается другая сторона жизни, в ней ждут другие измерения, иные показатели.

–Много там всего, понимаешь?

–Понимаю…

Первое чудо света на что-то вдохновило, деревья выглядели особенно.

Диаметром голые стволы деревьев в семь человек на каждое, и ширина их неизменна до небес. Но, что ему до ширины, если одно удовольствие смотреть, как два великих дерева сплетали друг друга, желая обняться каждым миллиметром, хоть и не получалось у них друг до друга дотронуться. Одно и то же расстояние от неба до земли, между ними сантиметры, и они мешали полноценности их тяги друг к другу.

Листва украшала лишь макушки, словно что-то спрятала в себе. Что-то было в этих деревьях, немного близкое художнику, но в то же время, очень далёкое. Объяснить себе не мог, что сейчас испытывал. Не такой уж он и мастер объяснений.

Деревья пробуждали в нём забытые фрагменты жизни и забытых людей. Да, каждого из нас легко забыть и за всю жизнь ни разу не вспомнить. Раз способен не вспоминать годами, значит, способен забыть навсегда. Каждый день помнить человека опасно. Врачи сочтут это болезнью.

Либо пик счастья, либо пик боли, и не сотрёшься никогда – когда-нибудь, да вспомнят…

Люди, которым, не стесняясь, рассказывал о своих пороках и тайнах, считали их следами на всю жизнь. «Да бросьте. Я знаю, как выглядят следы…», – отвечал он им, обрывая свой рассказ перед самым главным.

О главном не просто рассказать. Главное, порой, и самому не понять. Его не сочтёшь ни следом, ни пятном, ни чернилами.

Разбирал все периоды жизни на кусочки, анализировал людей, что присутствовали в каждом из них. Делал выводы о том, кто и на что влиял, кто к чему причастен и кто в чём виноват, если не обвинять во всём глупо себя. Затем пытался отсеять половину своего окружения, но отсеивались все, и наступал новый период, в котором также появлялись новые друзья, и объявлялись очередные недоброжелатели.

Недоброжелатели не враги – это было бы слишком громко сказано, но, к сожалению, когда художник остался один в своём замкнутом мире, он анализировал их чаще, чем друзей.

Друзья остаются друзьями. Хоть десятилетие пройдёт, когда вновь с ними встретишься, жизнь друга будет интересна для ушей. Конечно, былой отваги уже не будет, но, а как же иначе – когда расстояние и время вместе, они лишь затупляют.

Продав самую дорогую в его жизни картину, он предложил двум своим друзьям из разных периодов жизни по миллиарду их не тускнеющей валюты. Один отказался, сказав, что не может такого принять, и жизнь его покатилась кубарем по всяким кочкам. Другой посчитал это не лёгкими деньгами, а даром небес за жизнь его не такую уж плохую и принял этот дар. Жизнь его теперь на зависть многим, но не художнику. Не потому что она плоха, а потому что художнику было дано всё, чтобы не завидовать. Рук теперь нет, но завидовать всем, у кого они есть, будет значит, что завидовать почти всем, а таких масштабных бед не мог себе позволить. Кто из них чаще его помнил? Это и не важно, они не должны ему за это ничего. За подарок никто быть должен не может, ведь это подарок…