Игорь Галеев - Радостный Суд. Домовая книга – 1

А Дом возводится. Я частенько спускаюсь на нижние уровни и наблюдаю рабочую суету. Здесь новейшая техника, великолепная слаженность, беспрерывный конвейер, каждый на своём месте. Нет сбоев и перебоев. Нет нехватки оборудования и средств.

Я сажусь в углу, достаю флягу, пью и наблюдаю, пока не проваливаюсь в беспамятство. Меня уносят в каморку – эти люди ещё помнят, кто был отцом этого детища и кто дал им возможность подзаработать.

В комнате у меня ничего нет, кроме кровати, любимых книг, стола и этого дурацкого телевизора – он заменяет потребность в общении с чудесными, умными и талантливыми людьми. Как секс-кукла красивую женщину. Как парфюмерия запахи цветов. Я пялюсь в цветное изображение мутными глазами, слушаю глупую болтовню, и всё думаю о себе в прошлом и будущем, настоящего у меня нет, я давно пребываю в когтях Конца Света.

Что ещё сказать

Что ты – бедная?

Русь, ты ширь-кровать

Сладко-медная

Деревянная да скрыпучая

Как разлучница-невезучая.

А за наши за грешки

Сонные

Нам бы лезвием в кишки

Вонные.

Вот бы колом нам

По желудочку

Всем угарным снам

Незабудочку…

Да, гнусно созерцать Наблюдателю, что человек с собой делает, и с окружающими. Сумасшедшее всепожирающее животное. Даже знание о неминуемой смерти не облагораживает его. Чучело огородное. Вокруг все стали какие-то спонтанно-припадочные. Общаешься – вроде человек, и вдруг – зверюга!

Жаль мне человека, ой как жаль! Мой любимец Фридрих Ницше пытался убить человека, и попытка эта меня восторгает. А умница Гайто называл многих «падалью человеческой», и очень правильно делал. Немногие яблоки вызревают, недозревшие называют «падалками», а из сотен вызревших вырастают единичные семена. Но даже они уже не веселят, ибо демонстрируют тягучий и дремучий круговорот выживания вида. Другое дело, если какая-нибудь яблонька стала бы приносить невиданные доселе плоды, стимулирующие добродетельность, а змеи перешли бы на питание чертополохом. Это я понимаю – тогда и человеку бессовестно бы было оставаться вечным придурком.

Тягостна жизнь людей, но ещё невыносимее она для творческих личностей. Особенно, когда их лишают свободного дыхания, отстраняют от дела, когда вынуждают жить среди «человеческой падали», когда воруют их идеи и используют для порабощения и самодовольного властвования.

Посмотрите, во что меня превратили: забулдыга, опустившийся тип, жру что попало, здоровье подорвано, унижен, обкраден, задыхаюсь…

Если бы мать увидела мой быт, она бы ужаснулась. Каждую неделю она меняла простыни, наволочки, пододеяльники. Они были глаженные, пахнущие свежестью… Не изобретай, дурак, не делай открытия, не рой себе могилу.

Яхочу описать Дом. Какой он огромный, грандиозный, многоступенчатый, уходящий в глубину земли и возносящийся к небесам. Как много в нём всего. Как здесь всё учтено и взаимосвязано. Какая детальная планировка. И как он монументален и хрупок одновременно. И, конечно же, он летуч и прозрачен. И конечно же – только гений мог создать его воочию. И этот гений – я.

Позже я детально расскажу об устройстве Дома. Пока же я не способен к детализации. Депрессия изъедает мой мозг, апатия гуляет по всему телу. Порой мне грезится, что я замурован в своём жилище, в этом городе, на это планете, в собственной теле. А ещё внутри моего тела замурована душа, а в ней бессмертный Вирус. Скорее, он в мозгах, хотя, впрочем, он везде, Вирус – это всё моё тело, он в каждой клетке, он сосёт меня изнутри, лихорадит мою душу, будоражит чувства – поэтому я нахожусь в постоянном процессе, никому неведомом и всем известном – я общаюсь с прошлым и будущим. Вот особенность моей депрессии. И этим она гнетущее. Меня обобрали, но не лишили Вируса. Он живёт во мне, он требует от меня чего-то, а я – красивый и талантливый – бездействую. Ничего не могу. Только иногда выхожу и поднимаюсь по лестничным пролётам наверх, чтобы посмотреть на стройку и на город с высоты. Если не выгонят. Рабочие меняются, и всё меньше остаётся тех, кто знает обо мне правду. Что я – Архитектор.

Кстати, я только недавно узнал, что поэт Александр Блок был запойный. Я хорошо знаю его поэзию. Многие его стихи написаны с похмелья или между запоями, или перед тем, как запить. То есть, это не очищенный взгляд. Больной. Загульный. А как он умирал! Это ад какой-то. Жутко кричал, жутко. Да и тот же Есенин. Алкоголик. В аду жил. И Маяковский не просыхал. Спьяну и застрелился. Письмо посмертное к правительству пьяным написано. А мы на этих виршах росли. За трезвый взгляд на жизнь почитали. Этот пьяный угар в нас проник, разъедал, заражал. Владимир Высоцкий-то как заразителен. Нет, поэзия – это опасно, это самоубийство, нужно вовремя остановиться, или в месяц по строчке – как Гёте с Тютчевым, или балагурство в рифме, как у Некрасова, или рифмование, как у наших достославных профессоров Евтуш.

И мне пора завязать со стихами. Классического уровня я достиг, а плодить классику мне скучно. Поэзия перебрала все основные темы и лирические струны человеческой души. Теперь одни перепевы уже сказанного. Поэтические римейки.

Нужно иметь смелость признаться – если созданы пирамида, куб, шар, прямоугольник, то зачем их делать вновь и вновь – разве что для добывания денег. Поэзия – это архаика, её законы нужно знать, уметь ими пользоваться, понимать её принципы, но поезд ушёл, и есть другие поезда – вот в чём оптимизм, несмотря на депрессию. Плохо только, что в меня (и в нас) вбили авторитеты, у нас оскомина от назойливых четверостиший, от Пушкиных, Тютчевых, Блоков, Пастернаков. Это когда мало живёшь, поэзия сладка и живительна, потом она становится заигранной пластинкой, скудным пространством, где нет размаха бессмертному Вирусу. Поэзия – юность, тщедушная и головокружительная, туманная и наивная, глупая и пылкая. Звание «Поэт» это всё равно что «Рыцарь». История рыцарства закончилась карикатурностью Дон Кихота. История русской поэзии (да и мировой) окарикатурена в образе Иванушки в романе Булгакова и лице моего приятеля Антошки Ударного.

Я бы мог продолжать писать стихи, но они выходили бы мрачными, ядовитыми, апокалипсическими. Поэтому я просто пил и пялился в телевизор. Иногда я бесцельно шлялся по улицам (именно шлялся) – чувствуя всю тяжесть навалившегося на меня неба. Мне стыдно было смотреть вверх, ибо небо – это безмерное пространство, и потому оно напоминало мне взгляд божеский. Люди стали пугать меня. Они сделались мне противны. Все их устремления, разговорчики, проблемки, даже запах от них – отдавало серостью и плесенью, какой-то антикварной пылью. Смертью. И при этом я чувствовал себя благороднее и жизнерадостнее их. Хотя сидел в самой, что ни на есть вонючей бочке.